15 октября 1827 года
Читал недавно отпечатанную третью главу "Онегина" сочинения А.Пушкина. Идея целого пока еще не ясна, но то, что есть, уже представляет живую картину современных нравов. По моему мнению, настоящая глава еще превосходит предыдущие в выражении сокровенных и тончайших ощущений сердца. Во всей главе необыкновенное движение поэтического духа. Есть места до того очаровательные и увлекающие, что, читая их, перестаешь думать, то есть самостоятельно думать, и весь отдаешься чувству, которое в них скрыто, буквально сливаешься с душою поэта. Письмо Татьяны удивительным образом соглашает вещи, по-видимому, несогласимые: исступление страсти и голос чистой невинности. Бегство ее в сад, когда приехал Онегин, полно того сладостного смятения любви, которое, казалось бы, можно только чувствовать, а не описывать, -- но Пушкин его описал. Это место, по-моему, вместе с русскою песнью, которую поют вдали девушки, собирающие ягоды, лучшее во всей главе, где, впрочем, что ни стих -- то новая красота. Здесь поэт вполне совершил дело поэзии: он погрузил мою душу в чистую радость полной и свободной жизни, растворив эту радость тихой задумчивостью, которая неразлучна с человеком, как печать неразгаданности его жребия, как провозвестие чего-то высшего, соединенного с его бытием. Поэт удовлетворил неизъяснимой жажде человеческого сердца.
О стихах нечего и говорить! Если музы -- по мнению древних -- выражались стихами, то я не знаю других, которые были бы достойнее служить языком для граций. Замечу еще одно достоинство языка Пушкина, показывающее вместе и талант необыкновенный, и глубокое знание русского языка, а именно: редкую правильность среди самых своенравных оборотов. В его могучих руках язык этот так гибок, что боишься, как бы он не изломался в куски. На деле видишь другое -- видишь разнообразнейшие и прелестные формы там, где боялся, чтобы рука поэта не измяла материал в слишком быстрой игре, -- и видишь формы чисто русские.
Сегодня принужден был ссориться с правителем канцелярии попечителя. У этого человека престранный нрав и понятия. Он ничему не учился, но практикою набил руку в канцелярских делах. Почитает себя несчастным человеком и всякому встречному неизменно рассказывает о каких-то 50 000 рублях, которые должен был получить, но не получил. В обращении он престранный оригинал. Весьма неловок: в разговоре его никогда не услышишь второго и третьего грамматического лица: я есть его тиран. Кто о чем бы ни говорил, а он всегда о себе: о своих болезнях, об ученье у какого-то немецкого пастора, о пребывании своем в доме орловского губернатора, наконец о службе в горном департаменте. Вдобавок он одержим страстью пересыпать свои рассказы нелепейшими анекдотами, почерпнутыми, разумеется, из событий собственной жизни. Прибавьте к этому еще дурной выговор и польские выражения -- и вы получите понятие о муках, которые должен испытывать всякий, осужденный учтивостью на слушание его. Сверх всего этого, у него еще страшное самолюбие и упрямство ослиное.
Власть его не распространяется на меня, и потому между нами до сих пор не бывало столкновений. Но за последние два месяца я по случаю болезни правителя канцелярии исполнял его должность и по истечении этого срока получил от попечителя лестную благодарность за порядок и быстроту действий. Это показалось обидным настоящему правителю, который на днях опять вступил в отправление своих обязанностей. Он стал упрекать меня, что за его отсутствие дела пришли в такой беспорядок, что он не отыщет многих бумаг. Я попросил его указать, каких именно бумаг он не находит. Указать он не мог, ибо говорил неправду, но, не желая еще уступить, заметил, что моя физиономия его всегда пугает и заставляет бояться, что я когда-нибудь возьму да нарушу правила общежития по отношению к нему. Это заставило смеяться меня и других чиновников в канцелярии, и тем дело и кончилось.
Свободное копирование
