А огонь наступал… будто мы были на фронте. «Джума» горела под нами, наступала с кормы, захватив уже полкорабля. Огонь встречали шлангами с морской водой, огонь шипел, извивался, норовил зайти с боков… Когда ветер менял направление, нас обдавало палящим жаром, как из печей Освенцима, окутывало дымом и мы задыхались, словно находились не на палубе океанского корабля, а в душегубке. Все цепенели от ужаса.
Господи, спаси наши души!..
В эти страшные дни в Охотском море, как я говорила в шутку, бациллы брюшного тифа наконец покинули меня, температура стала нормальная.
Где это я обрела исчезнувшие силы… И когда женщины падали духом, я, кашляя от дыма, начинала громко мечтать о том, как я буду писателем. Найду человека, которого я полюблю и который полюбит меня. И не позволю уже… никаким обстоятельствам разлучить нас. Как мы будем счастливы!
У нас будет два сына, две дочери… и еще кошка с зелеными глазами и большая рыжая собака.
— Валька, твои останки сожрет либо огонь, либо рыбы, — сумрачно перебил кто-то.
— И сожрали бы, если б не наш капитан. Я верю в нашего капитана. Пока он с нами, я ничего не боюсь. Вот так-то.
— Спасибо, — сказал капитан, он слышал мои мечты и пожелал, чтоб они сбылись.
Да, вот именно: спасение «Джурмы» еще не означало спасение каждого из нас — зека…
В этот день уставший капитан подошел к нам вторично.
— А это вас, оказывается, милый доктор прозвала Аяксами.
Он присел на круглую связку канатов возле нас.
— Аяксики — так зовет нас Тамара Алексеевна, — слабо улыбнулась я.
— Это вы симулировали брюшной тиф, чтоб ухаживать за больной подругой? — обратился ко мне капитан. — Расскажите, как это все было, я отдохну возле вас минут десять.
В пересыльном лагере это с нами было, на Черной речке…
— Знаю, под Владивостоком.
— Вспыхнула эпидемия брюшного тифа. Больница не вмещала заболевших. Разбили палаточный карантинный городок. Врачи были хорошие, но уход хуже некуда. Санитарки из уголовниц — играли в карты или плясала цыганочку. На стоны и просьбы больных отвечали матом. Много людей унесла эта эпидемия. Умер писатель Бруно Ясенский…
— Тамара Алексеевна мне говорила.
— Ну вот, и вдруг Маргарита заболевает брюшным тифом и ее вносят в список — в карантин. Как помочь? Ведь главное — уход? Предложить себя в санитарки? Мою статью не возьмут — террор, диверсия… Ну меня и осенило. Врач еще сидел у нас. Я пошла и сказала, что тоже заболела брюшным тифом. Он ткнул меня пальцем в живот и внес в список. Так я попала с Маргаритой в одну палатку. Первая ночь была самая страшная. Больные метались, стонали, плакали. Их было много. Ухаживала за всеми, конечно, не за одной Ритонькой. Она бредила… звала маму… Не мужа, которого расстреляли, а маму. Совсем еще ребенок.
— Так он не успел стать моим мужем! — воскликнула Маргарита. — Нас арестовали, когда мы только приехали из их загса. Не поверили, что мы поженились по любви. Заставили меня подписать, что это была лишь вражеская маскировка, а на самом деле мы соучастники. Олега почти сразу расстреляли, а мне дали десять лет тюремного заключения. Три с половиной года отсидела в ярославской тюрьме. Полтора года в одиночке, а два года с Валей. А потом нам заменили тюремное заключение лагерем, и вот везут… Наверное, на Колыму.
— А Валя тоже потом заболела тифом? — спросил капитан.
— Да. В первый день, когда у меня была нормальная температура, она свалилась… Болела тяжело, чуть не умерла. Это Тамара Алексеевна и спасла ее, я растерялась и только плакала тогда и призналась ей, что это из-за меня Валя умирает.
— Лишняя паника, — недовольно перебила я, — у меня и на уме не было умирать.
— Ох, Аяксики вы мои бедные! — вздохнул капитан и ушел.
В бухту Нагаева пылающая «Джурма» входила медленно, старший механик резко сбавил скорость.
— Еще минутка-другая, — объяснил он, — и мы бы взорвались. Некогда было ставить капитана в известность.
И «Джурма» догорала, обжигая нас. В воздухе не было ни ветерка, тишина. Пламя и дым поднимались к самому небу.
И началась наконец эвакуация на берег. Странно, я почти ничего не помню. Мне стало плохо. Воздух, которым мы дышали, был раскален. «Джурма» догорала… Мне было очень плохо, моментами я впадала в какое-то забытье. Память совершенно не сохранила, как происходила наша эвакуация.
Помню железную лестницу, боцман держит меня, как куль, — я еле передвигаю одеревеневшие ноги… Нас обдает огнем, лестница раскалена. Боцман, стаскивая меня вниз, шепчет в самое ухо:
— Скорее, девонька, скорее, голубонька, ведь капитан сходит последним.
Я делаю колоссальное волевое усилие, беру себя в руки, собирая уходящие силы.
— Молодец, — обжигает меня боцман горячим дыханием, — крепись, сейчас дойдем. Господи, ведь капитан сходит последним…
Я на причале. А боцман карабкается вверх, чтоб помочь сойти капитану.
Где Маргарита?
Возле меня Тамара Алексеевна, белый халат ее забрызган кровью — помогала переносить раненых, щупала мой пульс, живот.
— Где?
— Она уже на берегу, сошла одна из первых. У тебя осложнение брюшного тифа… неврит, видимо. Тебя бы госпитализировать.
— Не надо. Я отойду…
А «Джурма» догорала…
На берегу нас построили, но еще долго не отправляли.
Пришло несколько карет «Скорой помощи», в них погрузили обожженных и раненых из команды и заключенных.
Капитан тоже был сильно обожжен, и его собирались вести в больницу, но и здесь он вошел в «карету» последним, проследив за отправкой матросов.
Когда капитан проходил мимо нас, заключенных, мы кричали ему: «Спасибо, капитан!», «Счастья тебе, капитан!», «Счастливых плаваний!».
А он в ответ желал нам терпения и сил, чтоб каждый дождался свидания с родными и любимой работы. И в ответ проносилось по рядам: «Спасибо, капитан!», «Счастливых плаваний!», «Многие лета!».
Капитана увезли в больницу, а мы еще долго стояли, ожидая, пока нас примет магаданская земля. Очень хотелось есть, потому что давно настало время обеда. Завтрака не было, так как камбуз сгорел, и Гарри покормил нас сгущенным молоком и печеньем. Почти не ели… Не до еды, когда тебя обдает огнем и дымом.
Мы устали, но сесть на землю, когда накрапывает дождь пополам со снегом, как-то еще не решились. Тут кто-то из мужчин протискался ко мне.
— Валя! Родная…
Передо мной стоял мой друг Иосиф Кассиль. Исхудавший, измученный, с потухшим взглядом когда-то живых, ярких черных глаз. Надежда покинула его.
— Валя, если ты вернешься живой… — сказал он.
— Конечно, вернусь, и ты вернешься, Иосиф! Мы еще будем жить в нашем Саратове, может, в Москве… Будем писателями. Ты вернешься к своей жене Зине, дочке Наташе…
— Нет, Валя, я чувствую, что мне не вернуться. Не спорь. Был бы очень рад ошибиться… Так вот, если вернешься одна… ты навести моих родителей в Энгельсе, брата Льва… Скажи им, что я очень любил их всех и Зину с дочкой, конечно, передай им всем привет от меня и расскажи непременно им, что меня оклеветал Вадим Земной.
— И меня тоже. Он всех нас оклеветал, этот подлец. Настанет время, и никто не будет с ним даже здороваться, все будут его презирать. Страшно ему будет жить на свете. И умирать ему будет страшно. А нас с тобой будут уважать и живых и мертвых, но мы не умрем…
— Стройся! — загремел чей-то бас. Мы быстро обнялись. Простились навсегда. Больше я Кассиля не видела никогда.
От его брата Льва Кассиля узнала после своей реабилитации, что Иосиф Кассиль погиб в 1943 году на Колыме, при массовом расстреле… Родителей его в живых я уже не застала. А капитана догоревшей «Джурмы» я никогда больше не видела и ничего не слышала о нем. Где ты, добрый мой капитан?
Из бухты Нагаева мы поднимались по шоссе вверх — какой крутой подъем! Впереди две тысячи мужчин и затем шестьсот женщин. Всем хотелось скорее добраться до места. Шагали довольно энергично. Но мои одеревеневшие ноги… Я отставала все сильнее, сильнее. Нас вея конвой и огромные овчарки. Тамара Алексеевна и Маргарита пытались помочь мне. Что могли они сделать, если мои ноги еле переступали? Конвой ругался, овчарки кусали мне ноги. Хотя они нигде не прокусили кожу. Умные, обученные собаки. Однако ноги до колен оказались в синяках.
Любопытно, что ни Маргариту, ни Тамару Алексеевну собаки ни разу не укусили… Безошибочно определяли, кто задерживает колонну.
В тумане показались строения Магадана.
Это было двадцать третьего сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года.
Свободное копирование
