Мужчин было две тысячи. Трюм хотя и большой, но едва вмещал всех. Когда железный пол стал нагреваться, как раскаленная плита, а снизу во все щели пополз дым, мужчины ринулись по лестнице наверх. На посту стоял парень лет двадцати, он крикнул: «Назад, а то буду стрелять!» Верхние хотели податься назад, но снизу напирали — лестница была забита людьми.
— Назад! — Парень открыл стрельбу и убил пятерых. Тогда на лестнице началось дикое столкновение: одни ринулись вниз, другие рвались вверх.
Лестница обрушилась и задавила несколько человек. Парень запер трюм и пошел искать начальство. Пока их отперли и вывели, еще несколько десятков заключенных задохнулись от дыма. Расстроенный капитан пришел к нам:
— Женщины, я моряк, на корабле трупы ваших товарищей. Я не могу выбросить их за борт, как рухлядь! Я должен похоронить их как людей, умерших в море. Сейчас я дам вам парусину, иголки и суровые нитки, а вы сошьете для них саваны.
— Конечно сошьем, — хором ответили мы. И сшили ровно сто шестьдесят мешков-саванов. После всего этого уголовницы еще более дико плясали цыганочку. А я… я все ждала, не раздастся ли тот дивный голос. Но он больше никогда не пел. Мы спросили у капитана, и он сказал, что певец был в первой пятерке — той самой, которую расстрелял часовой…
Когда в нашем трюме тоже стал накаляться пол и повалил густой дым, паники никакой не было — староста спокойно поднялась к дежурному солдату и попросила срочно оповестить начальство, а пока не закрывать нас в трюме, чтоб мы не задохнулись, как мужчины.
Начальство появилось тотчас, и нас сразу же перевели на палубу, а трюм законопатили.
Но я чуть не забыла рассказать об очень важном. В эту последнюю ночь к нам в трюм проскользнула Тамара Алексеевна, легла между мной и Маргаритой, уткнулась лицом в носовой платок и так сильно плакала, что все ее худенькое тело буквально сотрясалось от рыдании.
— Тамара Алексеевна, родная, что с вами? Что случилось? — шептали мы и гладили ее по волосам, пытаясь успокоить. Немного придя в себя, она тихонько рассказала нам следующее…
С момента пожара на «Джурме» в эфир шли непрерывные: SOS, SOS, SOS… «Спасите наши души». Сначала нашу «Джурму» вызвался спасти японский корабль. Но начальник охраны отказался от этой помощи наотрез, и японцы ушли в свои воды. Затем на горизонте появилось наше советское судно, шедшее из бухты Нагаева во Владивосток. Оно было перегружено золотом с золотых приисков Колымы по ватерлинию, но предлагало свою помощь. Больше кораблей не откликнулось… ни одного.
С капитаном «золотого» судна беседовал по радио начальник охраны, капитан считал вполне естественным для спасения двух тысяч шестисот заключенных и команды сбросить часть золота в океан. Начальник охраны не взял на себя такую ответственность и радировал самому Ежову… Ежов доложил о происходящем уже самому Сталину. Последний был слишком мудр, чтоб долго думать, и принял не столько соломоново, сколько иродово решение: корабль с золотом пусть следует за «Джурмой» на достаточном расстоянии, чтоб не загореться самому. Когда «Джурме» придет конец, команда пересядет на спасительный корабль с золотом (команды осталось всего двадцать три человека!), а груз… то есть заключенных, оставить на «Джурме» — гореть, взрываться или тонуть, что суждено. Капитан был потрясен…
— Но команда сходит последней, — возразил он, — и у нас не груз, а живые люди, наши пассажиры.
— У тебя не пассажиры, капитан, а зека. Это большая разница, — разъяснили ему…
Рассказав все это, Тамара Алексеевна еще горше заплакала.
Меня ни к селу ни к городу (крайне неуместно!!!) разобрал смех. Милая докторша вытерла слезы, увидев это:
— Валька, что ты здесь ухитрилась найти смешное?
— Значит, Он не считает нас за людей, — с горечью прошептала Маргарита.
— Успокойся, Ритонька, а крестьян он считает за людей? А рабочий класс? А интеллигенцию? Уничтожает лучших с особой яростью. Честно говоря, я боюсь за нашего капитана.
Я больше не смеялась, мне хотелось плакать. Утром нас перевели на палубу, и первое, что я увидела на горизонте, — корабль с золотом.
Он шел на довольно близком расстоянии; когда ветер дул в его сторону, искры нашего пожара почти достигали его.
О «мудром» решении вождя мы трое никому не говорили, но откуда-то всё узнали уголовницы (видимо, проговорились матросы) и рассказали остальным.
Некоторые не верили: «Ах, не мог Сталин наш любимый так поступить!..»
Уголовницы притихли и уже не плясали цыганочку. А потом было общее собрание, в нескольких метрах от нас, на этой же палубе.
Кают-компанию превратили в лазарет, чуть ли не половина корабля пылала яростным костром под стать этому великому морю.
Свободное копирование
