Но недолго, как говорится, музыка гремела.
Если память мне не изменяет, 18 июня была объявлена мобилизация, а 19-го я уже мчался в свой старый Быхов.
Я мог бы мобилизоваться по месту жительства, но я, имея восьмилетнюю выслугу за порт Порт-Артур, хотел этим воспользоваться, чтобы или освободиться совсем от службы или, в худшем случае, перейти в иррегулярные войска — в ополчение. А это можно было проделать только у своего воинского начальника.
Через пару дней я вновь оказался на родине.
Перечисление удалось оформить в два дня, и, таким образом, я попал в формировавшуюся 397-ую Могилевскую пешую дружину в качестве ратника ополчения. Тут же было получено и обмундирование — мундир, шаровары, сапоги, шинель, бескозырка и крест на нее со словами «За веру, царя, Отечество».
В Быхове были недолго. Однако, за это время я получил звание младшего унтер-офицера, так как участвовал в разных организационных делах, вплоть до строевых занятий, в которых я ни черта не понимал.
Но понимал, что Отечество в опасности, поэтому работал не за страх, а за совесть.
Был один такой момент. Рота еще не была подразделена на взводы, поэтому взводных командиров еще не было, хотя и было в роте несколько старших унтер-офицеров. Офицеров же в роте еще не было ни одного. Я же был в каком-то странном положении — вроде за офицера. И вот, по распоряжению воинского начальства, мне пришлось выстроить роту. Дело это было довольно сложное потому, что среди бывших солдат по возрасту переведенных в ратники, оказывается были и совсем необучавшаяся молодежь, которая должна была получить в дружине военную подготовку и должна была служить кадрами для пополнения регулярных войск. Поэтому построить роту требовалось труда и нервов. Наконец, кое-как выровняли две шеренги и доложили, что рота построена.
Мне же пришлось принимать начальство и рапортовать. Ну, скомандовал: «Рота, смирно, глаза направо» и, выступив на два шага вперед, рапортовал: «В выстроенной третьей роте состоит сто двадцать пять рядовых. Больных нет.» Конечно, это неправильный рапорт, но я иначе не умел.»Неправильно рапортуешь, жопа» — ответил начальник на мой рапорт.
- Здорово, ребята, — зыкнул начальник.
Тут, вместо четкого ответа, получился какой-то гул. Стало быть получилась вторая накладка. Но беда не ходит одна. Какой-то черт бросил цигарку, а начальник заметил дымок.
- Кто там курит?! Два шага вперед! — крикнуло начальство, но никто не вышел.
- Разыскать! — приказало начальство — и донести!
Разругав всех нас и коровами, и жопами, и еще как-то, начальство ушло.
Найти курившего можно было, но неладно было сразу же подводить людей. Поэтому распустив роту, я не торопился докладывать. Однако, несмотря на то, что начальство было здорово «под мухой», оно не забыло своего приказа и видело в окно, что я не очень разыскивал курильщика и, что я «волыню», вызвало меня к себе. Ничего хорошего не ожидалось.
Встретило оно меня матом и сжатыми кулаками. Волосы у меня зашевелились, сердце забилось — ведь мне надо было сдачи дать — а это расстрел — но, видимо, у меня такой вид был, что и на пьяного подействовало.
- Пошел вон! Сдерну лычки,- рявкнул начальник, и я не помню, как выскочил во двор казармы и разрыдался.
Лычек он не содрал, а мучил командирскими обязанностями пока не появился ротный командир капитанского звания. Были оформлены взводы, отделения, появился фельдфебель и меня отчислили в ротную канцелярию. А так как там уже был писарь, то я оказался как бы при канцелярии без определенного назначения. В конце концов свелось к тому, что приходилось бывать и за ротного командира и за фельдфебеля. Первый был такой лентяй, что по целым дням не выходил из своего помещения, а второй был такой пьяница, что неделями не «вязал ни папы, ни мамы».
С солдатами отношения мои были хорошими. Зачелся мой поступок по делу о курении. С взводными дружил, особенно со своим взводным 1-го взвода.
Часто приходилось выводить роту на занятия. В основном шагистика и построения. Взводные — старые унтер-офицеры дело знали хорошо и учеба шла нормально.
