В 1947 году в библиотеку начали поступать спрятанные во время войны германскими властями и обнаруженные по ее окончании советскими оккупационными войсками книги и рукописи из немецких хранилищ. П.А. Зайончковский был включен в состав занимавшейся этим государственной комиссии, вскоре выехал в Силезию, где в каких-то рудниках обнаружили часть этих материалов, и участвовал в их отборе, распределении и упаковке для отправки в Москву.
Когда он вернулся, вслед за ним прибыли ящики. Рукописи поступили к нам в отдел, инкунабулы и другие палеотипы — в Отдел редких книг. Ящики же с обычными книгами долго лежали в туннеле, соединяющем Пашков дом с корпусами на Моховой. Об их дальнейшей судьбе я еще скажу.
Мы же с энтузиазмом принялись разбираться в полученных трофеях. Надо понимать нашу тогдашнюю психологию. Война нанесла стране жестокий ущерб: гигантские человеческие жертвы, потрясенная экономика, разрушения городов и сел, варварское уничтожение памятников культуры и, вместе с тем, массовый вывоз в Германию культурных ценностей. Теперь фашистский зверь был повержен, и мы были глубоко уверены в своем праве на любые трофеи — не только на технику и материальные ценности, но и на картины, фильмы, книги и рукописи.
Нас радовало, что хранившееся в фашистских тайниках не погибло, а было спасено нашими солдатами. И, как мы наивно были уверены, все это снова станет достоянием ученых — правда, в читальных залах не Германии, а победоносного Советского Союза. Мы совершенно не сознавали еще, что грабеж культурного достояния одной страны не может быть компенсирован подобным же грабежом культурных ценностей страны-грабителя. Это пришло позднее. А в 1947 году мы думали лишь о том, что нужно создать описи трофейных фондов, - к сожалению, в ящиках с рукописями не оказалось готовых описей на немецком языке, которые мы надеялись там найти. Нам не сразу пришло в голову простое объяснение: у немецких хранилищ задолго до войны были уже печатные справочники. Но и когда мы догадались, это нас не выручило — в книжных фондах Ленинской библиотеки их почти не было. А печатные трофейные книги еще лежали не разобранными в туннеле.
Одним словом, приходилось начинать с нуля. Образовали специальную группу под моим началом, набрали нескольких новых сотрудников, знающих языки. Из них потом навсегда закрепился в отделе только Борис Александрович Шлихтер. Остальные были мальчики, только что окончившие университет. Я хорошо помню лишь одного из них, Алика Немировского, впоследствии, кажется, профессора истфака МГУ (недавно в «Книжном обозрении» мне попалась заметка о вышедшей его книге - в ней говорилось о почтенном старце, который продолжает творить на пороге своего восьмидесятилетия, а я, не вспоминавшая о нем лет пятьдесят, сразу вспомнила его как длинного, неуклюжего молодого человека, которого Ксана называла «Иисусообразный»). Мы с Ксаной, только что обучившиеся премудростям западно-европейской археографии, теперь сами обучали всю эту команду, разместившуюся в «Сороковых годах». Сначала нужно было понять, к каким хранилищам Германии принадлежали те или иные материалы. Оказалось, что к нам попали рукописи только из Восточной Германии — Потсдама, Берлина, Лейпцига, Дрездена. Но тут же обнаружились рукописи из фондов польской Библиотеки Народовой (Варшава), вывезенной немцами во время войны, и, наконец, из библиотеки и городского архива Данцига, который после войны стал польским городом Гданьском. Было решено начать с рукописей из польских хранилищ, которые, как мы не сомневались, сразу возвратят «братской» Польше. Их описали довольно быстро и перешли к немецким.
Шлихтер описывал архивные фонды, мы с Ксаной и юноши — рукописные книги. Потом и я переключилась на архивы. Работа казалась необыкновенно интересной. В наши руки попали архивы многих выдающихся деятелей немецкой культуры. С особым увлечением я описала, например, архив Шамиссо и начала готовить его обзор, который (только представить мою наивность!) намеревалась напечатать в «Записках». К этому времени печатные книги из ящиков в туннеле в основном разобрали, и среди них, естественно, оказались те самые печатные каталоги, которых нам так не хватало вначале.
Это облегчило нашу работу и, кроме того, обнаружило существенный факт: среди найденного в силезских рудниках отсутствовали древнейшие и ценнейшие рукописи каждого хранилища. Они явно были очень квалифицированно отобраны и спрятаны где-то в другом месте. У нас же оказался следующий по ценности класс материалов. А менее ценных фондов там тоже не было — может быть, их вовсе не вывозили. Как я теперь понимаю, немцы потом сами вернули на место наиболее ценные свои рукописи, так и не обнаруженные победителями. Судьбы же рукописей следующего ряда, подобных попавшим к нам, сложились по-разному. Так мы и предавались разным иллюзиям насчет будущей судьбы наших трофеев, пока в самом конце 40-х годов не было принято правительственное решение, положившее им конец.
Сам факт вывоза из Германии культурных ценностей становился теперь секретным. Ни о каком научном использовании трофеев, поступивших в разные советские хранилища (архивы Любека и других ганзейских городов хранились тогда в Ленинградской публичной библиотеке, массу трофейной литературы передали в Академию наук и в неразобранном виде сложили штабелями в церкви в Узком, многое вывезли на Украину; я не говорю уже о Дрезденской картинной галерее), не могло больше быть и речи.
Теперь все это и, в частности, распределение трофейных документальных источников по советским хранилищам описано уже в печати, особенно в трудах американской исследовательницы Патриции Гримстед.
С нас взяли подписку о неразглашении, почти законченная работа по описанию фондов была прекращена и группу распустили. Трофейные рукописи долго еще хранились у нас на положении секретных, за проволочной сеткой на одном из ярусов основного книгохранилища библиотеки, так называемого корпуса Д — я к ним далее вернусь
Свободное копирование
