Как странны мне теперь кажутся воспоминания об этом безмятежном лете, о магазинах, забитых продуктами, о процветании, как будто бы наступившем после стольких тяжелых лет революции, Гражданской войны с разрухой и голодом. Как невероятно показалось бы тогда нашим взрослым то, что ждало их впереди...
Лева, как и я, был страстным пожирателем книг. Мы уже освоили все, что в то время входило в круг чтения детей и подростков. В частности, не так давно были прочитаны Марк Твен, Майн Рид и Фенимор Купер — поэтому все лето шло у нас под знаком индейских приключений. Мы, конечно, были благородными и отважными могиканами, а ребята с соседних дач - бледнолицыми ничтожествами. До поры до времени наши войны носили некий демонстративный характер, не было даже серьезных драк. Но кончилось дело плохо.
Однажды мы (не только Лева и я, но также два мальчика с соседней дачи, примкнувшие к «могиканам»; у меня сохранилась фотография, где я снята с одним из них, Аликом) взяли в плен одного из «бледнолицых». Связав пленного и приведя его к нам в шалаш, именовавшийся вигвамом, мы стали думать, что с ним делать (по всем правилам полагалось снять скальп). Просто закончить игру, отпустив противника, который, несмотря на плен, вел себя дерзко и поливал нас изысканной тогдашней бранью, мы не могли. И тут как на грех кто-то из нас заметил, что у стойкого бледнолицего качается молочный зуб. Мы возликовали: зуб, как несомненная часть тела, мог вполне сойти за скальп! Сказано — сделано: зуб обвязали ниткой (о, бессмертный Том Сойер!), Лева дернул, зуб выпал, брызнула кровь, и в тот же момент разбежались — жертва с диким ревом в одну сторону, к маме, а насильники, испуганные своим безумным поступком, — в другую. Дружки наши умчались на свою дачу, я забилась в дальний угол сада, схватила какую-то книжку и, замаскировавшись, как мне казалось, ею, со страхом ожидала неминуемой грядущей кары. Куда девался Лева, я не заметила.
Кара не заставила себя ждать: уже минут через десять у калитки появился наш пленник в сопровождении своей мамы. С бьющимся сердцем я прислушивалась к ее объяснению с моей строгой мамой, с изумлением слушавшей сбивчивый рассказ нашей жертвы, где после каждых двух—трех слов фигурировала «ваша девчонка в перьях», то есть я в моем индейском головном уборе. Я слышала, как мама приносила свои извинения и говорила: «Мы их сурово накажем».
Когда они ушли, прятаться более не имело смысла. Я вылезла из своего убежища. Не глядя на меня и почти не разжимая губ (как мама умела), она сказала: «Такой глупости и жестокости я никогда от вас не ожидала. Иди в комнату, будешь сидеть одна до прихода папы».
День тянулся целую вечность. Уже темнело, когда дверь наконец открылась, и вошел вернувшийся из города отец. На его лице не было и тени обычной доброты. Взгляд был холодный и жесткий.
— Говорить с тобой я не хочу, пока ты не поймешь, как позорно участвовать в насилии, — сказал он. — Но где Лева?
Тут только я, поглощенная собственными переживаниями, осознала, что Левы все это время не было дома. А уже наступил вечер... А он в одних трусиках и босиком...
Теперь я уже ревела в голос — и от непривычного гнева моего добрейшего отца, и от страха за пропавшего Леву. Ревела и, цепляясь за папу и Даню, с тревожными лицами собиравшихся на поиски беглеца, умоляла: «И я с вами! Я с вами!» Так и стоит у меня перед глазами момент, когда мы его нашли. Дальний конец нашего пляжа, какой-то большой камень и на нем едва различимая в темноте скорчившаяся фигурка. Но, увидев нас, он спрыгнул с камня и твердо сказал: «Мне очень стыдно!»
Он всегда считал нужным и умел признавать свои ошибки и раскаиваться. Уже тогда он это умел. Я никогда не умела.
На следующий день его увезли домой, в город. Счастливое лето кончилось.
Свободное копирование
