Между тем время несло с собой перемены, задевавшие и нашу семью. Отец сменил место работы: теперь он работал в объединении кооперативов, называвшемся по-украински Вукопспилка (Всеукраинский кооперативный союз), потом оттуда перешел в Всеукрторгпром. Середина 20-х годов была временем «украинизации»; украинский язык был внедрен во все государственное делопроизводство, что для служащих представляло немалые трудности, так как этот язык был родным только в деревне. Городское же население, в том числе и советское чиновничество, не умело ни говорить, ни тем более писать по-украински. Положение изменилось лишь позднее, когда в жизнь вступили люди, получившие образование в украинских школах. Преподавание в средней и высшей школе на украинском языке стало обязательным, если не ошибаюсь, с 1925 года. И даже в Харькове, столице республики, оставили лишь 2—3 школы с преподаванием на русском и с обязательным изучением украинского как второго языка. Мои родители и перевели меня в одну из оставшихся русских школ.
Новая школа была далеко от нашего дома, на Максимилиановской улице, и о двух последних в Харькове школьных зимах в памяти сохранился лишь долгий путь туда и обратно - ни учителей, ни одноклассников я не помню совершенно. Учительница третьего класса, куда я должна была ходить, проэкзаменовав меня, решила, что мне здесь делать нечего, и отправила в четвертый класс, где я снова оказалась самой маленькой: моим товарищам было 11 лет, мне — 9. Это решение имело забавное следствие: мы проходили простые дроби, и выяснилось, что десятичные прошли в третьем классе, а я понятия о них не имею. Я посвятила в это Гутю - боялась, что если расскажу родителям, то меня возвратят в третий класс, — и она, не выдав секрета, потихоньку обучила меня. Как нас учили, я помню мало — только, пожалуй, о «комплексном методе» (он, кажется, назывался Дальтон-план). Это значило примерно вот что: по всем предметам изучалась одна тема или одно понятие, скажем, корова (беру пример не случайно — в пятом классе я писала так называемое годовое сочинение именно о корове). Ее изучали не только по естествознанию, но и для уроков литературы выбиралось что-то ее касающееся, и задачи по арифметике содержали условия насчет крупного рогатого скота. Нас почему-то это очень занимало.
Идя однажды из школы, я открыла для себя примерно на половине пути Центральную детскую библиотеку, и в моей жизни появились новые увлекательные занятия. Я стала завсегдатаем этой библиотеки, принадлежа к тем немногим, кого пускали бродить между шкафами и самим выбирать себе книги. Мы участвовали в спектаклях, вечерах поэзии, обменивались книгами, писали о них отзывы. Это было гораздо интереснее, чем школа, — да, наверное, и полезнее. Поэтому, не помня ни одного учителя из той школы, я с благодарностью вспоминаю библиотекаршу Анну Григорьевну, с седыми волосами и молодым, румяным лицом. Она была душой книжного мира, а ухитрялась ли она изолировать наши дела в библиотеке от партийной идеологии, не знаю (может быть, и не изолировала).
Свободное копирование
