Ребенком в Одессе и Харькове 1920-х годов - 6

Летом 1923 года мы переехали на Университетскую улицу.

Удивительно, какие события и вещи остаются в памяти ребенка. Очевидно, этот переезд на другую квартиру казался мне волнующим со­бытием, потому что я помню все подробности: как папа и мама ходили смотреть разные квартиры, как мы всей семьей поехали на трамвае смо­треть ту, на которой они остановились, как меня поразило, что комнаты, в которых нам предстояло жить, были совершенно пустые, без мебели. Но папа сказал, что мебель нам дадут в Бюробине бесплатно. Не знаю, что я вообразила о волшебном месте, называющемся таким занима­тельным, незнакомым словом, но запомнила его и только много позже узнала, что это было просто некое Бюро по обслуживанию иностранцев, дочерняя организация Наркоминдела и Наркомвнешторга, где работал тогда папа.

Мебель нам действительно дали, и очень неплохую — думаю, что тоже где-то реквизированную. Самыми замечательными предметами были концертное пианино «Шредер», необходимое для Дани, учивше­гося в консерватории (оно и сейчас, почти через 80 лет, стоит в квартире его вдовы Оксаны), и красный плюшевый диван, на котором я все дет­ство пролежала с очередными книжками.

Семья наша к этому времени увеличилась: сначала папина племян­ница Гутя приехала к нам ненадолго по его просьбе еще на Технологи­ческую улицу. Мама, постоянно лечившая больные ноги, собиралась уехать в санаторий на лиман, и Гутя должна была взять меня на свое попечение. Но к тому времени, когда мама вернулась, Гутя уже поступила в Сельскохозяйственный институт и осталась жить с нами. В моем детстве она была очень важным человеком.

Когда я мысленно произношу «детство», то это ассоциируется у меня с теми годами, что мы прожили в Харькове. Я приехала туда шести­летней, а уехала в одиннадцать лет, фактически уже подростком. А Гутя в моем детстве была тем близким человеком, каким почему-то не была для меня мама. Я могла бы приписать недостаток ее интереса ко мне и ду­шевную отстраненность тому, что папа, говоря о ее семье, называл «эти Шайкевичи!», — свойственной им всем замкнутости, педантичности, преувеличенной аккуратности (многие из этих черт характера унасле­довала и я). Но ведь я наблюдала, как упорно мама старалась сохранить душевную близость с сыном, ею особенно любимым первенцем, и это долго ей удавалось. Со мной же у нее всегда не ладилось - непокорная моя натура все время восставала против ее суровой педагогики.

Наказывая меня за какой-то проступок, мама переставала со мной разговаривать и даже замечать меня. Она могла поступать так долго две-три недели, ожидая, когда я попрошу прощения. Удивительно, что опыты эти ее ничему не учили. Кажется, она могла бы убедиться, что чем дольше продолжалось наказание, тем менее возможным станови­лось для меня сделать то, что она хотела. Даже сознавая свою вину, я ни за что не хотела просить прощения. А уж если считала наказание несправедливым, то о примирении таким путем не могло быть и речи. В конце концов папе или Гуте приходилось как-то улаживать конфликт. Но напряженность оставалась надолго — а потом разражалась очередная буря. Помню один такой случай.