1906. Июль - 22

24

    Мне нужно рассказать то, что было давно, еще когда я был в Петербурге. Когда зять уезжал и предлагал мне денег, то говорил, что теперь они ему не нужны, что он не знает, куда их спрятать, и часть оставляет в квартире, и сказал где. Потом, чтобы уехать и прожить, не зная, где взять достаточно, я решился взять эти деньги, не спросив позволения зятя, и оставить ему записку об этом. Конечно, это был род воровства. Сегодня от него письмо с выговором, скорбное и морализующее, где он обещает хранить мой поступок в тайне, говорит, как трудно мне будет удержаться на этой плоскости, что мои поступки ему не безразличны, как симптоматично мое постепенное удаление от корректности в денежных делах, и чтобы я имел в виду, что деньги могут понадобиться в сентябре. Дело наше отложено. Опять мысли о неизбежной развязке смертью. Из окна? лететь… только шаг, но какой ужас, какой крик! Рахиль Сем рассказывала, как юнкер Жорж Панкратьев зимой застрелился в Казани, я как пьяный слушал это. Убивают же генералов, губернаторов. Но лучше умереть в Петербурге. Совсем не помню, что было сегодня; после дождя воздух был почти чувственно приятен, я редко им так наслаждался. Мы гуляли, и я сбирал лесные фиялки (трецветные). Что-то читали, была Рахиль Семеновна, ходили на почту, встретили Инжаковичей, переехавш сюда. Письмо от Нувель, милое, без persiflages[Издевок (франц.).] , с известиями о Павлике, о будущем, будто я не обреченный. Это меня ободрило. Ах, увидеть бы их всех и там, кончится или нет, или выпутаться, опять впутаться, но там, около них, около милого, «целованного» Павлика, около милой жизни, к которой я тянусь и стремлюсь. Там, с ними, и солнце другое.