Помню, первый раз за долгие годы не пошли, а поехали мы на покос (теперь же у нас опять своя лошадь!). Едем, как в старину, как порядочные хозяева. Важно. Кажется, это было 31 июля. Отец, сидя на телеге, говорит: «Японская война началась. На Дальнем Востоке, у какого-то озера Хасан. Ну, наши уже дали им! Конечно, поди, и наших убитых немало...»
Убитых... Я начинаю представлять, как это их убило. Вот бежит красноармеец, молодой такой, как Колька Гребнев (приезжал на побывку из армии в зеленой фуражке, в форме). И р-раз! — убило. Саблей зарубило, штыком в грудь, в живот...
—Папа, расскажи, как ты был на войне. Страшно?
—Не стоит рассказывать. Будь она неладна, проклятущая...
Рассказывала мать. Отец никогда не говорил об империалистической и гражданской войне. Но, по словам матери, помотала его эпоха в те годы.
Мы — из оренбургских казаков. Отвоевали казачки на империалистической, а тут и революция, и гражданская. В начале отец был у белых, вернее, оказался таковым, поскольку служил в казачьем полку. Потом был и у красных. Однажды, ещё в 1918 году, пришли к казакам в часть агитаторы, и полк полностью перешел к красным, и гнал потом Колчака до самой китайской границы. Словом, где полк — там и Павел Степанович. Так что воевал полк и под командованием атамана Дутова, а потом — и с Дутовым и своими же оренбургскими казаками, которых увел он в колчаковские войска. Все было. И после войны нет-нет да сходились ещё в Неплюевке на шашках бывшие белые и бывшие красные казаки.
Отец все же больше был красный: свыше года воевал на их стороне, опять же потому, что где полк — там и он. В одиночку, возможно, никак не сумел бы определиться мужик. А вместе — все правильно вышло.
1938 год проходил более спокойно, чем предыдущий, по крайней мере, с весны. Все только и вспоминали 37-й. Даже в школе тогда никому покоя не было, в том числе и детям.
Принесут, бывало, новые тетради. На верхних обложках красивые картинки: князь Олег с дружиной, памятник Пушкину, герои-летчики Чкалов, Байдуков, Беляков, канал Москва — Волга... И вдруг — отбирают обложки. Молча, торопливо, с каким-то страхом и тайной в глазах.
На каком-то уроке вдруг отбирают обложку с картинкой «У лукоморья», на другой день вещего Олега с дружиной. Потом вообще тетради стали выдавать без обложек. Что-то находили на этих обложках, какую-то агитацию... У Олега, дескать, рукоять на мече и ножны образуют на стыке фашистский знак, и что-то там было неладное, если посмотреть портрет Чкалова, перевернув обложку. Я, сколько ни пытался что-либо обнаружить в этих картинках,— хоть убей, ничего не находил. Думал: просто фантазия чья-то. Но нам всерьез толковали про скрытых врагов, про бдительность и делали при этом сосредоточенные «тайные» лица.
А ещё вдруг в 7-м классе повесилась девчонка. В чем причина — не нам знать. Только пошел бабий шепоток, будто она чуть ли не святая. Болтали, что у нее есть кто-то в Москве из родственников и что будто её увезут туда на какое-то Новое девичье кладбище. Объясняли: специально, дескать, для маленьких девиц есть в Москве такое кладбище...
Эх, фантазия, извечная тьма народная! Ведь это придумать надо такое!
