Ссылка - 1

 В конце июля 1930 года рано утром привели из колхоза наших лошадей, кажется, три подводы.

  Грузили мешки с пшеницей — много мешков. Целый воз. На вторую подводу — печеный хлеб, сухари, сушеное мясо, сундуки, барахло всякое. На третью — ребятишек.

  Выехали со двора, проехали мост, церковь, магазин, дом попа.

  Здесь уже стояли другие подводы с семьями Койновых, Скрипичниковых, Покровских... По дороге двинулся уже обоз...

  К этому времени из Неплюевки уже уехали дядя Ефим Григорьев с семьей, брат отца Кузьма Степанович Мурзин, последний — в Петропавловск (Казахстанский). Дед (по матери) Николай Игнатьевич уехал к сыну Ефиму в райцентр Полтавку. Это рядом, в нашей же Челябинской области (ныне станция Карталы).

  В Полтавке разгрузились у железнодорожного вокзала. Мешки с зерном (пшеницей) сложили штабелем на улице. Для всех был выделен охранник с винтовкой. Я и Иван подолгу сидели около охранника. Красноармеец показывал нам патроны, как заряжать и разряжать винтовку. Нам было интересно.

  ...Первый раз в жизни я вижу паровоз. Огромным чудовищем показался он мне.

  ...Ходили с Иваном (взрослых не отпускали) к дяде Ефиму. Он жил в избушке с женой тетей Полей, дедом Николаем и бабушкой. Нас угостили окрошкой.

  Погрузились в вагоны — телячьи теплушки. В один вагон — две-три семьи. На наших ворчали соседи: хлеба мы везли больше всех — и весь на виду. Когда тронулся поезд, наша собака Борзик (черные с белыми пятна и хвост улиткой) долго бежала за поездом, пока отстала окончательно и скрылась из виду. Больше всех плакал Иван — жалко Борзика.

  Состав остановился на станции Варна. Ребятишки десяти-двенадцати лет и больше где-то обнаружили бочки с соленой воблой. Рыба не охранялась. Нагружали мешки, сумки, узлы, посуду рыбой. Я тоже ходил с Иваном и Катей, и тоже принесли рыбы.

  Вобла вкусная, с икрой... Хотели ещё идти и принести — мать не пустила. Очень боялась — воровство это...

  После мать, вспоминая этот случай, ругала себя, что мало набрали рыбы.

  На остановках выбегали за кипятком. Ели «толчу» (толченые сухари), заваренные кипятком. Бабушка Варвара заправляла еду топленым маслом — вкусно!

  Вагон — почти арестантский, но узкие окна вверху открыты. Дверь закрывают снаружи — больше из осторожности, чтобы не выпали ребятишки. С противоположной стороны у двери в полу сделан лоток — в него можно мочиться. Можно и большее делать, особенно нам, ребятишкам. Взрослые прятались за одеяло, ворчали:

  —Срамота...

  Горевали. Вспоминали прошлое житье-бытье. Гадали, что же их ждет впереди?

  Мать успокаивала себя тем, что встретится наконец с мужем Павлом...

  Проезжали большие и маленькие станции — интересно смотреть на новые места. За Свердловском ехали сплошными лесами. Взрослые говорили: «На Север везут».

  ...На одной из станций (это был Надеждинск, нынешний Серов) всех перегружали в другие вагоны. Всю мужскую работу (таскать, перегружать и переваливать) выполняли дед с матерью, им помогала бабушка. Вагоны открытые, вроде думпкаров, серенькие какие-то, маленькие...

  Ехали под открытым небом. Заморосит мелкий дождь — накрывались пологом.

  На одной остановке выскочили в лес. Вдоль полотна — елки (сроду не видел!). Бело-розовая брусника (тоже не видел!). Собирали ягоды, ели. Кислые, невкусные...

  ...Поезд прошел станцию Покровск-Уральский и проехал чуть дальше, в сторону какой-то Баяновки. Остановился на большой поляне среди леса. Дальше железной дороги не было.

  Взрослые стали шуметь. Кричат, смотрят по всем сторонам. Ждут, ищут встречающих. По поляне к поезду подходят мужики.

  —Вон Павел! Павел! Павел!

  Это крикнула мать... Мы все бросились к левому борту вагона, и я увидел отца. Он был в фуражке из синего солдатского добротного сукна с черным блестящим козырьком. Фуражка надета набекрень. Он машет рукой — в руке топор. Показывает, что видит нас. Бежит почти бегом. Вот и встреча! Целуемся, обнимаемся. Все радехоньки! Это было 16 августа 1930 года.

  На колымажках (тележках) и на горбах перетащили и хлеб, и скарб в «квартиру».

  В спецпоселке, который отдельно, в стороне от старинного рудничного поселка Покровска, построили за лето наши заранее высланные отцы, была одна улица. её образовали двенадцать четырехквартирных домов, стоящих в два ряда — по шесть. Новенькие, пахнущие смолой. Дома (их зовут «избы») сделаны добротно, срублены прочно. Каждая изба — четыре крылечка, четыре квартиры с русской печью.

  Крыша из дранки. На полу ещё свежие стружки» Стены внутри отесаны, подготовлены к штукатурке. На стене висит соленая рыбина — треска. Видим её первый раз... Попробовали — вонючая. Как её есть-то? Противная... (Вообще-то треска была качественная!)

  Я вышел во двор. Иван уже нашел где-то кедровые шишки — стоял август. Грызем кедровые орехи впервые в жизни. Вкусные очень... Сразу у дома — лес. Ели огромные закрывают все небо. В лесу темно, туда идти страшно...

  Так началась наша ссыльная жизнь.

  «Наш» дом предпоследний в лесу «по нашему» — правому ряду. Рядом с «нашей» квартирой — одной комнатой — за дощатой перегородкой вселились Койновы: старик Михаил Егорыч, Дарья Тихоновна, их дети Нюра, Иван, Алешка. У них же в квартире-комнате — вдова Суворова с семилетним сыном (тоже сосланные).

  Обстановка у нас простая: в правом переднем углу лавки вдоль одной и второй стены. В углу — божница (бабушка не замедлила вывесить всех богов), стол, сделанный отцом (ножки крест-накрест), табуретки, сундуки. В сундуках «добро» — скатерки, клеенка, полотенца, покрывала, посуда и что-то из одежды.

  Отец сделал у двери под потолком полати — постоянное место жительства ребятни. На полати легко попадешь через русскую печь, сложенную у входа слева. Печь занимает в избе почти четверть площади.

  Печь... Этот атрибут избы навсегда остался в моей памяти как главный источник нашего существования.

  В ней, в этой русской печи, в первый год будут печь подовый хлеб с головокружительным запахом. В печи этой станут заваривать кашу из пшеничной крупы, в ней научатся делать хлеб с мохом, из овсяного «кофе», с любой съедобной травой... В этой печи в тяжелые дни будет тушиться в огромном чугуне мясо издохшей с голоду лошади и жеребенка из её утробы... В этой печи будет вариться суп из всякой травы, приправленный для «вкусу» толчей из сушеных селедочных голов — вкусный до умопомрачения.

  К этой печи по утрам, после ухода родителей на работу, десятки, сотни, тысячи раз будем подбегать мы, ребятишки, и заглядывать за заслонку — что там нам приготовлено на долгий-долгий, беспросветный, мучительно голодный день.

  Здесь, у шестка этой печи, будет сидеть с ухватом черная от худобы сестра Маруська и отгонять нас от нее до десяти часов утра, выполняя наказ матери: «Раньше не кормить — не выдюжат до шести вечера...»

  В этой печи за заслонкой мать будет оставлять четыре равные кучки из кедровых шишек, по три-четыре шишки (Маруське, мне, Женьке и Сашке) в дни, когда кормить будет вовсе нечем... В этой печи бабушка будет варить суп — грибы с водой — и обманывать им голодные желудки ребятишек и себя...

  На эту печь будет с мертвым оцепенением и тупым бессмыслием смотреть опухший от голода Женька и ждать, когда же тень от оконной рамы упадет на заслонку: «Значит, четыре часа дня, скоро придет мама с работы и станет варить что-нибудь».

  Да... Эта печь долго служила нам добрую службу.

  Дед взял Ивана с собой и в 40—50 метрах от дома в лесу облюбовал лиственницу — в три обхвата... Я пошел вместе с ними. Знаю, что они будут пилить лиственницу интересно, как-то она грохнет.

  Что задумал дед — одному богу да ему самому известно.

  Долго пилили лиственницу — чирк, чирк, чирк, чирк... Пила короткая — продернут на вершок, и пальцы рук у Ивана упираются в дерево. Обошли, обпилили, подрубили со всех сторон (дед ничего не умел делать сноровисто). И наконец лиственница заскрипела, повернулась вокруг оси на пне, махнула небу последний раз ветвями и грохнулась на мшистую землю, с треском подломив под себя огромные ветки. Вершина её разломилась на несколько частей.

  Два дня трудились дед с Иваном у лиственницы, отпилили ровными срезами две чурки — «колеса», толщиной более полуметра.

  Что все-таки задумал дед?

  Видимо, сам не знает, что получится, потому и не говорит нам с Иваном о своей затее.

  Чурбаки дед стал снова пилить пополам и скалывать спиленное до тех пор, пока на каждом не осталось торчать лишь по одному пеньку. Обтесал пеньки дед аккуратно — получилось что-то вроде ручек. Только на одном чурбаке «ручка» в центре, на другом — с краю. Теперь обе чурки занесли в избу. Сначала буравчиком, а потом долотом, стамесками и ножами проделал дед в середине одного чурбака (ручка с краю) отверстие такое, что теперь этот чурбак надевался на второй (ручка в центре). И вот берет Степан Северьянович верхний чурбак за ручку с краю и начинает вращать вокруг оси... Притирает один чурбак к другому.

  Снова снял чурбак — положил обе чурки поближе к печи для просушки. Куда-то ушел. Возвратившись, принес железные обручи для бочек. Что же все-таки задумал дед?

  Обручи он начал рубить на куски длиной со спичечный коробок. Много нарубил этой «лапши» — наверное, ведра два. И начал забивать лапшу в чурбаки по каким-то замысловатым линиям. Стянул обручами каждый чурбак, прочно оковал их. Теперь только с помощью отца смог он насадить один чурбак на другой.

  Расстелили полог-полотно. Поставили посредине один чурбак — ось торчит вверх... Насадили на него второй чурбак, засыпали в отверстие пшеницу и давай крутить...

  Жернова! Вот что готовил дед с таким таинством.

  Дед готовился как можно быстрее смолоть и, главное, съесть привезенную пшеницу (7 мешков). И действительно, на другую зиму привезенного хлеба у нас уже не было вовсе... Осталась только память о пшеничной каше и настоящем хлебе да эти никому уже не нужные, ненавистные теперь жернова из лиственницы...

  Из лиственницы, которую свалили на жернова, дров хватило на всю зиму