Часто устраивали поверку во время работы. Обычно в зоне работы к какому-нибудь дереву привязывалась рельса. Удары в этот гонг означали, что рабы должны срочно построиться для счета. Если кто-либо замешкался и не добежал к месту построения — его жестоко избивали конвоиры.
Если в жилой зоне над нами издевались надзиратели, нарядчики, бригадиры, то на работе нашу последнюю кровь пил конвой. В обязанности оберегающих нас чекистских гадов — я не могу их иначе назвать, входило не только стеречь заключенных, но и следить за тем, чтобы они непрерывно работали. С каким наслаждением я вспоминал мои годы пребывания в Сиблаге, где мы работали много, тяжело, но не под ударами прикладов и палок, где мы голодали, но не пухли, не падали, как падает скот.
Чекистские гады прошли спецшколы, в которых им наговорили небылицы о «врагах народа», которых им предстоит стеречь, в особенности о «фашистах», под ранг которых подходили все привезенные из за границы, бывшие солдаты Освободительной и других европейских армий, «свои» люди, «передавшиеся в лагерь нацистов». Им приписывалось все. Все несчастия. Все горе. Они жгли. Они насиловали я убивали. Они отвозили людей в немецкие кацеты, на работы. Они. Они. Они.
Почти весь состав конвоя пополнялся из молодых пацанов. Поскольку они были склонны к садизму, или имели свой личный чуб против «контриков», они развлекались, они мстили на каждом шагу. Даже те, кто был более или менее мягким по природе, попадая в среду преступников, сначала старался не отставать и занимался из озорства всеми издевательствами, старался выслужиться перед начальством, а затем, по привычке, и сам шел на путь садизма.
Конвоиры не смели с нами разговаривать, но, если от скуки за спиной у других они вступали в разговор, через день — два они менялись, делались более доступными, даже, поскольку это было возможно, помогали заключенным, задумчиво говоря:
— Что ж, вы тоже люди. А нам говорили.
Но это были редкие случаи в то страшное время, которое привело к восстаниям и гибели множества заключенных и множества самих солдат МВД.
Вспоминаю несколько случаев, свидетелем которых я был. Работали мы на прокладке «узкоколейки». Бригада маленькая, всего шестнадцать человек. Охрана — четыре конвоира, нач-кон и один собаковод. Район работы, вдоль полотна дороги, захватывал каких-нибудь 25–30 метров. Конвоиры расположились на возвышении. Все нас видят, и мы их. Собаководу захотелось прикурить. Спичек у него не оказалось, а у нас горел маленький костер, в котором грелись клинья для забивки в шпалы.
— Эй, мужик! Дай огня! — крикнул он молодому парню, работавшему рядом со мной.
Солдат находился вне «зоны», которая даже на такой работе была определена. Парнишка знал, что любой из конвоиров имеет право стрелять, если он перейдет, или даже только подойдет к линии огня. Он сделал вид, что не слышит собаковода, или не принимает приказ на свой счет.
— Слыш, гад фашистский! Эй, мужик! Дай огня! — повторил злобно солдат.
— Войдите в зону, и я вам дам огня, — ответил паренек. — Вы же знаете, что я не смею к вам подойти. Вы будете стрелять.
— Выходи, сволочь, я тебе говорю! — совсем освирепел собаковод. — Неси уголек прикурить!
— Не выйду! Я жить хочу!
— Ну, что ж! — вдруг по-звериному оскалил зубы солдат. — Коли так, я сам к тебе пойду, чтоб ты и дальше жил.
Встал. Привязал собаку к дереву. Медленно поправил ремень и медленно пошел к нам. Паренек широко открытыми глазами, весь побелев, смотрел на идущую к нему смерть в шинели МВД. Солдат подошел в упор и, хладнокровно вынув из кобуры наган, четырьмя пулями сразил несчастного.
— Ложись! — крикнул он нам, прибавляя к этому целую тираду самых богомерзких ругательств.
Мы легли. Чекист нагнулся, вынул уголек, прикурил и, сбросив его на землю, с «цигаркой» в зубах, подхватил под мышки еще теплое, трепещущее тело нашего друга и потянул его за зону.
По телефону (каждый конвой связан телефоном) он сообщил в штаб, что заключенный номер такой-то убит при попытке к побегу. Не прошло и полчаса, офицеры были на месте. Поговорили с конвоем, шагами измерили какое-то расстояние, поорали на нас, сдабривая несусветным матом, пригрозили, что и нам мозги выпустят, если будем бежать, и уехали, захватив с собой несчастного.
Самым ужасным для них и для бедного нашего друга оказалось то, что он все еще был жив. Он пришел в себя, когда его выбросили из саней в снег перед штабом. В зоне были люди. Были вольнонаемные. Был врач. Пришлось перенести его в сан-барак. Пришлось вызвать высшее начальство. Пришлось произвести дознание и передать его врачам.
Вытащить пули не удалось. Магнита в санчасти, конечно, не было. Бедняга, при полном сознании, умирал в страшных мучениях. Раненому вспрыскивали морфий и адреналин. Врачи, сами заключенные, записали весь рассказ. Опросили нас, сравнили показания. Примчались следователи из Управления Озер-лага. Солдата-убийцу увезли. Что с ним было дальше, не знаю, но безобразия продолжались.
Свободное копирование
