В 1914 году началась война. У папы прибавилось много работы, так как надо было отправлять на фронт эшелоны с провиантом и овсом для лошадей. Теперь он поздно возвращался и мог уделять нам все меньше времени.
В Смоленск хлынул поток беженцев из Прибалтики и квартиры стали уплотнять. Мы отдали второй этаж семье из Риги по фамилии Корчагины – мать Анна Всеволодовна с двумя сыновьями (кадетом Колей и гимназистом Митей), и их прислуга, немка по фамилии Фриш, противная особа.
Вторую половину дома еще с довоенного времени занимала семья полковника Иванова, который позже тоже был на фронте. У него была жена-немка, Ирма Петровна, и двое детей – мальчик Женя и девочка Тоня, с которыми мы дружили и играли вместе. Во время войны к Ирме Петровне приехала сестра – Эдит. Она была типичная немка и, по-видимому, ненавидела русских.
В Смоленске во время войны было довольно тихо, жизнь текла своим чередом. Помню, у нас даже бывали гости и играли в карты. Обычно приходили тетя Ксения, Евгения Михайловна Уллас, наша верхняя квартирантка Анна Всеволодовна, иногда дядя Прокоп (пока его не взяли на фронт), и еще один седовласый мужчина, помню только его фамилию – Сандецкий. Вот они и играли – в «Девятый вал» и в «Chmen de fer» (по-французски, а по-русски – «Железка»). Папа никогда не участвовал в этих играх, он не любил карты.
Незадолго до окончания войны отец вышел в отставку и мечтал переехать в Киев (под Киевом была его родина – Белая Церковь). Он очень любил Украину (тогда ее почему-то называли Молдавией). В один прекрасный день он поехал в Киев, чтобы подыскать там временную квартиру, затем продать дом в Смоленске и купить в Киеве. Через некоторое время мы все переехали туда, еще не продавая дом, и жили там, подыскивая место дальнейшего жительства. Отец, став штатским, преподавал русский язык в гимназии. Но тут кончилась война, и в 1917 году вспыхнула революция. Сначала февральская, затем октябрьская, а Украина, как житница России, была заманчивым куском для всех властей. И мы очутились в оккупации немцев и в центре боев. Киев переходил, как тогда говорили, четырнадцать раз из рук в руки, там был и гетман Скоропадский, при котором вводили обязательное изучение украинского языка, и Керенский, и Петлюра. Мы настолько уже привыкли к стрельбе, что не удивлялись, если ночью строчили пулеметы, – значит, входит опять какая-то новая власть. Была такая неразбериха!
Когда мы переехали в Киев, меня отдали в подготовительный класс института благородных девиц, а Галю перевели в тот же институт из Москвы. Я проучилась там год до того, как началась революция. Помню, как мы ходили в форме: в камлотовых грубо-шерстяных платьях темно-бордового цвета (лифы с вырезом на шее и с короткими рукавами, к которым пристегивались белые рукава до кисти, от лифа шла слегка в сборку юбка до пят) и прюнелевых полусапожках с острым мысом. Ученицы старших классов были в таких же платьях, но голубого цвета. Сверху надевали белую пелерину, спадающую на плечи и завязывали спереди бантом. Утром, после умывания (причем мыли, как мы говорили, «шею по пояс» холодной водой), чистки зубов и одевания, мы становились парами и шеренгой шли в зал для молитвы, после чего также парами – в столовую на завтрак, а затем на учебу. В классе всегда кроме учителя присутствовала классная дама, как мы ее называли – «классуха», к которой мы могли обращаться только по-французски. Помню фразу (напишу по-русски): «Пермете муа де китэ ла клас», – что означало «разрешите мне покинуть класс», то есть выйти в туалет. Поэтому уборную мы называли «китэшка». Помимо других предметов, мы проходили Закон Божий и исповедовались у священника в своих грехах перед Пасхой.
Кстати, сейчас я пишу за день до Пасхи 1995 года, и вспоминаю, как торжественно у нас дома проходил этот день. Во время поста мы не ели мяса, молока и яиц, больше шли в ход рыбные продукты, которые тоже были вкусны: помню, мы очень любили щи из снетков (маленьких рыбешек), всякую фаршированную и отварную рыбу, крабов, икру и другие вкусные блюда. Далее, по-моему, под воскресенье вечером, не евши с утра, мы шли в церковь с бумажными фонариками и свечами. Служба в церкви всегда была торжественная, с крестным ходом, и все молельщики с зажженными свечами шли вслед за священником вокруг церкви три раза. По окончании крестного хода каждый должен был донести домой зажженную свечу, а мальчишки хулиганили и всегда на ходу гасили свечи у девчонок, приходилось снова зажигать и охранять свою свечу.
Придя домой, мы видели огромный разложенный стол, красиво убранный вокруг гирляндами какой-то мягкой зелени. На белоснежной накрахмаленной скатерти были расставлены всякие яства: на блюдах лежали большой копченый окорок, индейки, гуси, жареный поросенок с красным яйцом во рту, масса всяких закусок, икра и, конечно, куличи и бабки, искусно выпеченные и покрытые глазурью и разноцветными шариками. Все необычайно вкусное. Теперь – увы! – такого не попробуешь. Конечно, были и разные вина, и крашеные яйца, которыми христосовались и обменивались.
На столе обязательно стояли несколько горшочков с гиацинтами, издающими нежный аромат. Вся семья садилась разговляться, а на другой день приходили визитеры с поздравлениями, родные и знакомые. Стол стоял накрытым несколько дней, добавляясь яствами, и папа с мамой должны были отдавать визиты, навещая родных и близких. И мы, дети, тоже ходили к своим друзьям и нередко устраивали представления для взрослых, разыгрывали пьески из Чехова и читали стихи.
Так жила я нормально и безмятежно до 9 лет. В 1917 году, когда кончилась война и началась революция, все изменилось и пошли одни горести и страдания. Как я уже писала, в Киеве стремительно менялись одна за другой власти, на улицах шла гражданская война, люди убивали друг друга. Мирные жители сидели по домам, боясь выйти на улицу. Когда, наконец, наступила какая-то передышка и стало можно выехать, папа отправил нас с мамой в Смоленск в наш дом, а сам должен был приехать через неделю: необходимо было закончить с делами по работе, разобраться с квартирой и собрать оставшиеся вещи.
Никогда не забуду этой ужасной дороги. Из Киева до Смоленска мы ехали четверо суток: пассажирские поезда не ходили, в теплушках ехали матросы и вооруженные солдаты, вагоны местного значения с сидячими местами были страшно переполнены. А мама ехала с тремя детьми и несколькими чемоданами, главным из которых был тяжелый саквояж с продуктами – в Киеве их еще можно было приобрести, а в других городах уже был голод и продукты выдавали по карточкам. И вот мама, с багажом и тремя детьми, просила вооруженных бойцов взять нас хоть до какой-нибудь станции. Иногда – брали, а иногда приходилось подолгу сидеть на станциях, не зная, что будет дальше. Запомнилась картина: подошел местный поезд, какой-то мужчина полез в окно, и когда долез уже до половины, а ноги были еще снаружи, у него с ног сняли валенки (следовательно, была зима), и так он в каких-то обмотках и исчез в окне.
Помню и нашу печальную историю. Когда мы доехали до станции «Нежино», подошел поезд с сидячими местами. Это было рано утром, едва светало. К нам подошел мужчина и сказал: «Давайте я вам помогу». Подсадил нас, детей, на площадку вагона, потом и мама поднялась туда, и он стал передавать ей вещи. Самый тяжелый и ценный тогда был саквояж с продуктами: там лежали сахар, крупы, консервы, мука – то, чего уже не было в продаже, и на что была наша надежда по приезде в Смоленск. Этот саквояж он и должен был передать последним, но когда дошло до него, мужчина схватил его, перебежал с ним на другую платформу под вагоном – и был таков. Поезд тронулся, и мы остались ни с чем. Мама плакала, зная, что, если мы и доберемся наконец домой, ей нечем будет кормить детей.
И вот, на четвертые сутки, все измученные, мы наконец добрались до дома. Мама хотела снова поехать в Киев, чтобы раздобыть там продуктов. Но ее все отговаривали, ведь со дня на день должен был приехать папа. В городе был голод, страшная девальвация, и не только это: бывшие в обращении царские деньги сменили сначала на «керенки», потом на советские деньги, аннулировали все бывшие ценные бумаги, находящиеся у государства от частных лиц, а также сберкнижки. Все стали нищими. У нашей няни Наташи было 700 рублей на книжке, которые она скопила за всю жизнь, как она говорила, «на старость и на черный день», и их ликвидировали. У родителей, я помню, тоже были в государственном сейфе ценные бумаги, но они отнюдь не были богачами, а жили так же, как жили тогда все образованные и культурные люди. Жены обычно не работали, а занимались хозяйством и воспитанием детей. Отцы работали и обеспечивали семью. Оклады тогда соответствовали жизни. Возможно, у отца были какие-то сбережения, он рассказывал, что до женитьбы у него была собственная типография.
В общем, до революции наша семья жила, ни в чем не нуждаясь, как и все прочие, мы ходили в кино и в театр. Первая мировая война не отразилась на мирных жителях, нас не бомбили, жизнь шла своим чередом, мы общались с родными и знакомыми, работали все учебные заведения. Правда, были беженцы и им добровольно уступали жилье, уплотняясь сами. Но когда началась революция, образовалась полная неразбериха, возникли различные партии, которые ратовали кто за что, большевики, меньшевики, анархисты... Пошли митинги на улицах, появились беспризорники, преступники, грабежи. Однажды я слышала Троцкого, который выступал с грузовой машины, Ленина не видела. Стало страшно ходить по вечерам, магазины опустели, ввели карточную систему: кто работал – получал по 400 граммов хлеба, неработающие и дети – по 100.
В ходу был лозунг «кто не работает, тот не ест». Кругом безработица, развелись спекулянты и мародеры, а девальвация рубля дошла до того, что коробка спичек стоила миллион. Распространились эпидемии сыпного и брюшного тифа, холеры и так далее…
Папу ждали со дня на день. Почта работала ужасно, и наконец, примерно через месяц, мы получили телеграмму от нашего друга Яценко, в которой говорилось, что отец умер от тифа.
