Детство и война

1936 г.

Белая Калитва. Мама говорила, что я не могу это помнить, потому что была со всем маленькой. Но я помню, что мы жили в палатке на берегу реки. Помню солнечный летний день. Мама стоит на мостках и полощет в реке белье, а мы с братом Юрой сидим на берегу в панамках и трусиках, опустив голые ноги в воду. Возле ног плавают стайки мальков, и я боюсь, что они могут укусить меня за ногу, и потихоньку шевелю пальцами ног, чтобы рыбки не приближались ко мне. Помню, как с другого берега приплыл лодочник (папин знакомый) и пригласил нас на уху. Папа, мама и Юра сели в лодку, бабушка взяла меня на руки и хотела тоже сесть в лодку, но я подняла такой крик, что бабушка решила идти по берегу до моста почти километр. Когда мы пришли, костер уже догорал, и надо было возвращаться домой. Я очень боялась воды. Помню санчасть. Она находилась в коричневом двух этажном доме. Вход был с торцовой стороны. К двери вела длинная лестница. Это мне так казалось, а мама говорила, что там было 5 или 6 ступенек. Зачем меня туда водили - не помню, по-моему,  лечить зубы, но я с тех пор боялась врачей.

1937 г.       

Мы с братом Юрой стоим на повороте дороги. Навстречу нам идет эскадрон. Слышится песня  - «По долинам и по взгорьям…». Мы с братом подпеваем. Эскадрон проходит мимо нас. Дорога пылит, и конница уходит в лес. Мы стоим в панамах, трусиках и сандалиях. Юре – уже пять лет, а мне – всего два года. Воинскую часть, где служил отец, перевели в Белоруссию,  в Станьково, недалеко от границы. Станьково был укрепрайоном недалеко от города Минска. Помню там только дорогу, которая шла из леса и под прямым углом поворачивала к казармам укрепгородка. Помню, как мы с братом стоим на повороте дороги, а из леса навстречу нам едет конный отряд. Мы слышим песню и дружно подпеваем:

«По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед

Чтобы с боем взять Приморье

Белой Армии оплот…»

С тех пор эту песню я запомнила на всю жизнь. Отец рассказывал, что Приморье -  это очень далеко на нашем Дальнем Востоке, на краю нашей земли. В Станьково я запомнила еще одну песню, которую пели красноармейцы:

«Шел отряд по берегу

Шел издалека.

Шел под красным знаменем

Командир полка

Голова обвязана,

Кровь на рукаве

След кровавый стелется

По сырой траве...»

Эта песня вызывала у меня слезы. Мне было жалко Щорса, которого я представляла молодым, чубатым, с завязанной бинтом головой. И была гордость за его отряд:

«Мы – сыны батрацкие,

Мы – за новый мир.

Щорс идет под знаменем –

Красный командир…»

Шел 1937 год. В Испании шла гражданская война. Республиканская Испания боролась против фашистов. Мы свои панамки заменили на «испанки». Бабушка сшила нам синие испанки с красными кисточками. В армии в 1937-38 гг. начались репрессии. Это потом уже я узнала, что за эти годы «высший» и средний командный состав был практически полностью истреблен. Из 80 членов Высшего военного совета осталось только пятеро, из 16 генералов – двое, а всего из 80 тысяч красных командиров было уничтожено 35 тысяч*.

Мы жили своей детской жизнью и не знали, что такая судьба могла коснуться и нашей семьи. Однажды отца вызвал комиссар и показал донос, в котором было написано, что отец является сыном фабриканта Мамаева. Комиссар попросил доказать, что это неправда. Поезжай, говорит, на Алтай (отец был родом из Змеиногорского района) и привези доказательства, что ты из батрацкой семьи. Христофор Иванович, папин отец, в гражданскую войну был партизаном, и командир партизанского отряда хорошо знал деда. Они были из одного села. Отец получил все необходимые документы и привез комиссару в Станьково. Комиссар посмотрел документы и сказал: «Тебе надо уезжать отсюда. Учиться хочешь?» Отец сказал: «Хочу». И комиссар дал ему направление в Военно-политическую Академию в Москву.

Потом, уже в 1949 году, отец написал в своей автобиографии об этом периоде лаконично и коротко: «В 1938 году был назначен на должность старшего инструктора по агитации и пропаганде политического отдела 13-й Стрелковой дивизии Белорусского Военного Округа. С сентября 1938 г. по октябрь 1940 г. учился, и закончил полный курс Военно-политической академии им. В.В.Ленина в г. Москве». Семнадцатого сентября 1938 г. мне исполнилось 4 года, а 18-го нас одели в красивые матроски и мы всей семьей поехали в Минск фотографироваться «на память». Эти фото сохранились. Сначала мы сфотографировались всей семьей: мама, папа, бабушка и мы братом, а потом нас сфотографировали вдвоем с братом, и мама на обратной стороне фотографии написала: «На память папе от сына Юрика и дочки Миры». Отец уехал в Москву один, а мы приехали позже. Отец уехал в Москву поступать в Военно-политическую Академию им. В.И.Ленина. Академия находилась возле станции метро «Маяковская». Она и сейчас находится в том же здании, только называется по-другому. Отец успешно сдал экзамены и поступил в Академию.

Как мы уехали в Москву я не помню. Но помню, что в Москве мы жили сначала на Шаболовке у женщины, которая работала на кондитерской фабрике. Иногда она угощала нас с Юрой «карамельным ломом». Это были большие куски разноцветной карамели, которую считали браком, сплавляли и продавали сотрудницам фабрики по дешевой цене. Бабушка откалывала кусочки карамели от большого куска маленькими сахарными щипчиками или раскалывала его кухонным ножом на ладони. Потом мы ходили с бабушкой гулять к Донскому монастырю или вокруг крематория. Мне казалось, что стены у крематория были такими же высокими, как в Кремле.

Когда мы с Орловым получили на улице Ферсмана новую квартиру, ехали к ней от м. Октябрьская на трамвае. Орлов сказал: «Вот здесь, около крематория, трамвай поворачивает». Я спросила: «А где крематорий?». Он сказал: «Вот, за стеной». Я посмотрела на маленькую стену и спросила: «А большую стену сломали? Мы же здесь жили в 38-м году, я помню, что стены были, почти как кремлевские…», а Орлов сказал: «Сколько лет тебе тогда было? Вот и стены казались высокими». В трамвае засмеялись те, кто услышал этот диалог. Потом папе дали комнату в общежитии на Пироговке. Это был большой дом с несколькими подъездами, с коридорной системой и общей кухней в конце коридора. Дом был на пять или шесть подъездов. Он и сейчас стоит в конце Пироговской улицы, недалеко от Новодевичьего монастыря. Перед монастырем был трамвайный круг – конечная остановка. Внизу, около монастыря был пруд или озеро. Там на берегу обитал цыганский табор. Мама перед прогулкой «на круг» всегда говорила: «Никуда от нас с папой не уходите, а то цыгане украдут». Хотя мамин отец был молдавский цыган по фамилии Пашала. Мама говорила так не потому, что не любила цыган, а потому, чтобы мы не потерялись. На кругу были разные палатки. Там продавались треугольные вафли с яблочной начинкой. Это была такая вкуснота, что я до сих пор люблю вафли с яблочным повидлом.

Еще помню, как иногда папа брал нас гулять и шел к дяде Васе, который продавал пиво в розлив, а нас угощал солеными баранками. Вообще, отца мы видели редко. Он был начальником курса Артмотомеханизированного факультета ВПА, и пропадал в Академии. Дома, в одной маленькой комнате он не мог сосредоточиться и поэтому, приходя, домой, он шел  в общую ванную комнату, закрывал дверь на крючок, пускал теплую воду, садился на деревянную доску и готовился к экзаменам. Женщины (жены других слушателей) иногда, не дождавшись, когда он выйдет из ванны, приходили к маме и говорили: «Ольга, вытащи Мамаева из ванны. Детей надо купать». Может быть, Женсовет повлиял на начальство Академии, может быть, потому что отец учился почти на отлично, нам дали две комнатки. Маленькие – но две. Теперь отец мог спокойно заниматься в отдельной комнате. Мы с бабушкой жили в другой комнате, у которой дверь была на половину стеклянной.

С этой дверью связано одно событие. Как-то мама купила мне кроличью шубку. Однажды она отпустила меня под присмотром брата во двор. Мы с Юрой взяли санки, и пошли кататься на горке возле дома. Сначала мы катались на санках. Потом бросили санки и стали кататься «на попе», а потом Юрка предложил кататься друг на друге: то я на Юрке, то Юрка на мне. В это время один из слушателей Академии возвращался домой и увидел нас с головы до ног в снегу. Мама позвала нас домой. Мы пришли. Мама сказала: «Раздевайтесь, у вас все мокрое!». Мы с Юрой начали раздеваться. Потом мама быстро закрыла дверь на ключ, взяла широкий отцовский ремень и начала охаживать нас ремнем. Юрка молча выдерживал удары, а я визжала, как резаный поросенок. В это время папа и бабушка стучали в дверь и смотрели на нашу порку в стекло. Я помню, как папа и бабушка в один голос кричали: «Люся, бить детей непедагогично!». Это слово «непедагогично» я запомнила на всю жизнь. В общем, это была моя первая и последняя порка. Иногда бабушка или мама шлепали по заднице. Бабушка чаще всего сворачивала кухонное полотенце и стегала по спине. Но это чаще доставалось Юрке. Меня бабушка почти никогда не наказывала.