Двое из этой компании стали мне друзьями на всю жизнь; они оба, как и я, вское попали на Инту. Об одном, Жоре Быстрове, я расскажу, когда дойдем до Минлага. А другой – это Женя Высоцкий (Генрих Иванович, по настоящему; но в лагере он назывался Евгением Ивановичем).
Высокий светлоусый красавец, он был как близнец похож на Пьетро Джерми в фильме "Машинист". Сидел Женя с семнадцати лет: он был сыном расстрелянного в ежовщину директора военного завода. Он рассказывал, как в переполненную камеру тюрьмы к ним посадили первого секретаря горкома комсомола. Этого парня Женя хорошо знал; кинулся обниматься, а тот его осадил. Процедил сквозь зубы:
– С врагами народа не разговариваю.
Нет, так нет. Объяснять ему ничего не стали: сам поймёт. И действительно – понял очень быстро. Ночью комсомольского вожака увели на допрос. На допрос увели, а с допроса принесли – избитого до полусмерти. Сокамерники кое-как привели его в чувство. Он выплюнул выбитые зубы, выдавил из себя:
– Ребята... простите... – И снова потерял сознание.
Его расстреляли, а Женя получил сравнительно небольшой срок – лет пять и поехал в Каргопольлаг. Но там срок ему добавили – в годы войны это случалось со многими – и ко времени нашей встречи он отсидел уже одиннадцать лет.
Человек огромного обаяния и многообразных способностей – в том числе административных – на воле он стал бы, думаю, по крайней мере министром. Ну, обаяние тут ни при чем, я понимаю; но энергия и уменье ладить с самыми разными людьми обязательно вынесли бы его наверх. В лагере тоже вынесли: здесь, на Алексеевке он был заметной фигурой – начальником работ.
Вольное начальство на него молилось: только Жениному уму и деловой хватке они обязаны были своим благополучием. Недавняя инвентаризация выявила чудовищную нехватку древесины "у пня", т.е., в лесу. И теперь лагерь в страхе ждал приезда московских ревизоров. А как не быть недостаче, если лагерная экономика испокон веков держалась на туфте – на приписках?.. Но Женя решил проблему несколькими взмахами карандаша. Проделал – на бумаге – ряд хитроумных комбинаций; круглый лес превратился в брус, брус якобы пошел на замену венцов – и т.д. и т.п. Пронесло... Подробностей я не помню, да и тогда не смог вникнуть во все тонкости этой спасательной операции, по общему признанию – гениальной.
Годом раньше Высоцкому пришлось – недолго, правда – исполнять обязанности коменданта. Это на штрафном-то лагпункте! С ворьем он ладил; они уважали его за справедливость. Фраера видели в Евгении Ивановиче своего надежного заступника. А про начальство я уже говорил.
Кроме всего прочего Женя был блистательным рассказчиком, хранителем алексеевских преданий. Не помню, по какому поводу он рассказал мне про Филю-людоеда – так прозвали доходягу из жуковатых. Кто-то из офицеров зашел в зону со своим годовалым ребенком. Филя кинулся к нему, схватил ребенка и заорал, оскалившись как волк:
– Не принесете хлеба – сейчас схаваю! Гад человек буду!
Не схавал, конечно. Но и хлеба не получил – посадили в кандей.
(Вообще-то дети в зону забредали. Вольная кассирша приводила каждый день шестилетнюю дочку. Та играла в конторе со счетами, с трескучими арифмометрами "Феликс".
Я удивился, спросил:
– Не боитесь?
– Ой, что вы! Здесь хоть интеллигентные люди. А чего она там за зоной наслушается – от офицеров, от надзирателей! Это ж просто ужас!)
Тот же Филя-людоед мечтательно говорил Высоцкому:
– Хуй ли фельдшеру не жить? У него дрожжей от пуза.
Дрожжи давались нам в качестве антицинготного средства. Производили их на 37-м пикете из опилок (или на опилках; не знаю технологию). Сине-серые, консистенцией и вкусом они напоминали оконную замазку. Ничего, ели. И пили горький хвойный отвар – тоже от цинги.
Свободное копирование
