Гимназия - 10

Надо сказать, что с легкостью признавшись в разговорах, которые обеспечили нам срок по ст.58-10, ч.П (антисоветская агитация во время войны) и – 11 (участие в антисоветской группе или организации), все мы начали упираться, когда дело дошло до пункта 8 через 17 – соучастие в террористической деятельности. Это уж была такая белиберда, что мы не сразу поверили в серьезность обвинения. А когда поверили, многие испугались: ведь за это наверняка расстреляют! В расстрел я почему-то не верил – но и не сомневался, что дадут 10 лет. Признаваться же в том, о чем не только не говорили, но и не думали, не хотелось. Сейчас-то приятно было бы подтвердить: да, готовили покушение. И корреспондент молодежной газеты восхитился бы: "Вот, были ведь отважные молодые ребята, готовые рискнуть жизнью!.." (Я такое читал). Возможно, где-то и были – но не мы. И мы не сознавались.

Тогда следствие усилило нажим. Именно на этом этапе меня попробовали дожать бессонницей.

Делалось это так. По сигналу отбой я начинал стаскивать сапог, но в этот момент открывалась "кормушка" – оконце в двери моей одиночки – и надзиратель негромко приглашал: "Без вещей" (Это значило "на допрос"; еще одно проявление бессмысленной лубянской конспирации). Меня приводили на допрос к Макарову и начиналась обычная бодяга:

– Ну, Фрид, будем давать показания?

– Я вам все рассказал.

– Колись, Фрид, колись. Вынимай камень из-за пазухи.

– 26 -

– Все, что было, вы уже знаете.

– Ну, подумай еще, подумай... Знаешь, что сказал великий гуманист?

– Знаю. "Если враг не сдается, его уничтожают"... Но я-то не враг.

– Ничего, мы из тебя сделаем антисоветчика!

– Конечно. Это как помидор: сорвали зеленый, в темном месте дозревает.

– Поменьше умничай. Кто кого сгребет, тот того и у-у... Знаешь, как там дальше?

Я знал. Отвечал без радости:

– Ну вы, вы меня сгребли.

– А следовательно?! – веселился Макаров. – Колись, Фрид! (Или для разнообразия: "телись, Фрид") Мы не таких ломали!

И так далее, до бесконечности – вернее, до утра. Он еще успевал почитать газету, поговорить с женой по телефону – вполголоса и в основном междометиями, выпить свой несладкий чай. А под конец, глянув на часы, отпускал меня:

– Иди пока. И думай, думай.

Меня отводили в камеру, я стаскивал сапог – но до второго дело не доходило; надзиратель объявлял:

– Подъем!

Это значило, что весь день я должен был сидеть на узкой койке, не прислоняясь спиной к стене и не закрывая глаз. Днем спать не разрешалось, за этим надзиратель следил, то и дело заглядывая в глазок – "волчок" на тюремном языке. Стоило мне закрыть на секунду глаза, вертухай начинал теребить заслонку волчка:

– Не спитя! Не спитя!

Можно было, конечно, гулять по камере, но в одиночке на Малой Лубянке особенно не разгуляешься: узкая келья в подвале или полуподвале, от двери до стены два метра двадцать, расстояние между койкой и боковой стенкой сантиметров пятьдесят. Окна нет вовсе, неярко горит лампочка за решеткой над дверью – тоже заключенная... На душе погано.

Так проходил день. Дождавшись команды "отбой", я стаскивал сапог – и повторялась сказка про белого бычка: вызывали на допрос, Макарка спрашивал, не готов ли я дать чистосердечные показания, советовал телиться – и так до следующего утра.

На третий день я забеспокоился. И тут судьба дала мне мой шанс – в лице тюремного врача. Раз в неделю, а может и чаще, камеры обходил испуганный человечек с рыжим как веснушка пятном во всю щеку. Задавал всегда один и тот же вопрос: "Клопы есть?" – и спешил покинуть камеру, боясь, видимо, что его заподозрят в сношениях с арестантами.

Прежде, чем врач выскочил в коридор, я успел проговорить:

– У меня температура.

Он сунул мне градусник и вышел. Дверь одиночки захлопнулась. Вспомнив опыт школьных лет, я незаметно нащелкал температуру – ногтем по головке градусника. Врач вернулся, посмотрел на термометр: 37,7 (набивать больше я остерегся). И позволил мне лежать два часа.

На мою удачу – может быть, из-за незначительности послабления -следователю об этом не доложили. А полагалось бы. Потому что за два часа я отлично высыпался. Приходил на допрос и чуть не валился со стула, симулируя крайнее изнеможение – но подписывать протокол о террористических намерениях все равно отказывался.

Теперь уже забеспокоился Макарка.

– А ну, сними очки, Фрид! Ты сидя спишь.

– Не сплю. – Я снимал очки и смотрел на него широко открытыми глазами.

На пятый день он сказал:

– Нет, точно, ты спишь. Не может человек не спать пять суток!

– Может. Продержите меня еще дней десять, и я вам что угодно подпишу. А пока что я в здравом уме и повторяю: никаких разговоров о терроре мы не вели.

И Макаров отступился. Не думаю, чтоб он пожалел меня. Пожалел себя: надвигались майские праздники и, конечно же, хотелось погулять два-три дня. А я радовался: перехитрил их! Маленькая, а победа...