Надзиратель ("вертухай", "дубак", по фене) вводил меня в кабинет Макарова, сажал на стул, отставленный метра на два от стола следователя, и удалялся.
Макаров долго писал что-то, изредка поглядывая на меня: это входило в программу психологической обработки – предполагалось, что подследственный томится в ожидании неприятного разговора, начинает нервничать. Но я почему-то не нервничал.
Наконец Макарка поднимал голову и говорил:
– Как, Фрид, будем давать показания или мндшкскать?
Последняя часть вопроса произносилась нарочито невнятно. Я переспрашивал:
– Что?
– Показания давать будем или мндшик искать?
– Что искать?
– Я говорю: показания давать или мандавошек искать?
Так на их особом следовательском жаргоне описывалась – довольно метко! – поза допрашиваемого: сидишь, положив руки на колени и тупо смотришь вниз – на то место, где заводятся вышеупомянутые насекомые (по научному -площицы, лобковые вши).
– Я вам все рассказал, – повторял я в который уже раз.
– Колись, Фрид, колись!..
Иногда за этим следовала матерная брань – но матерился Макарка без вдохновения, по обязанности. Обещал, что пошлет меня "жопой клюкву давить" (это, как мне объяснили в камере, значило: ушлют на север, в карельские лагеря). А иногда, для разнообразия, грозился отправить меня "моржей дрочить" (т.е. на Колыму).
– Я все уже рассказал, – уныло твердил я.
– Смотри, сядешь в карцер!
– За что?
– За провокационное поведение на следствии.
Я не понимал и сейчас не понимаю, что в моем поведении было провокационным. Тем не менее, в карцере сидел – два раза по трое суток.
Иногда Макаров уставал от бессмысленного сидения больше, чем я; однажды он даже задремал, свесив голову на грудь. Я, грешным делом, подумал: это он притворяется, проверяет, как я себя поведу. Но Макарка вдруг схватился за трубку молчавшего телефона и крикнул испуганно:
– Алё!
Положил трубку, виновато улыбнулся: ему приснился телефонный звонок.
У него было неплохое чувство юмора. Как-то раз он показал мне надпись на папке с протоколами: "ДЕЛО N..." и сверху – "ХРАНИТЬ ВЕЧНО".
– Видал? Фрид умрет, а дело его будет жить!
И принялся подшивать в папку новые бумажки.
– Шьете дело белыми нитками? – поинтересовался я. Он без промедления парировал:
– Суровыми нитками, Фрид, суровыми.
Надо сказать, что был этот старший лейтенант до неправдоподобия безграмотен. Даже слово "террор", которое чаще всех других фигурировало в протоколах, он писал через одно "р". Особые нелады у него были с названием самого массового из искусств. Он писал его таким манером: "киномотография". Я поправлял:
– Кинематография!
– Ну нехай будет по-твоему, – добродушно соглашался он и писал: "кинемотография". До конца все-таки не сдавался...
Свободное копирование
