А весной 1946 года случилась беда. Стали отказывать ноги, словно не мышцы в них, а вата. Поликлиника. Медкомиссия. Как сейчас помню профессора Вилькомирского, невропатолога, и его возбужденный возглас:
— Няня! Зовите всех сюда! Нет, вы только посмотрите на этого молодого человека! Он еще не только ходит, он еще служит в армии! Нет, вы понимаете, с чем можно сравнить ранение этого товарища? Вы понимаете? Нет, вы не понимаете. Это же все равно что через клубок ниток проткнуть иголку, не порвав ни одной нитки! Няня! Так все пришли или нет?
Вот так, совершенно неожиданно, я стал интересным медэкспонатом, на котором впору было прикрепить этикетку: «Счастливчик войны» и ниже текст с заключением медицинской комиссии: «К службе в органах не годен. Годен для работы в гражданских учреждениях при пониженном рабочем дне без тяжелой физической и умственной нагрузки». Эту фразу я запомнил на всю жизнь.
Более лаконично это было изложено в документе, именуемом пенсионной книжкой.
Так закончилась моя служба в органах «Смерш». Не знаю, удалось ли мне в те, прошедшие с конца 1942 года дни, месяцы стать действительно тем чекистом, который должен был уметь решать и решал те задачи, которые ставились перед органами контрразведки, но я делал то и так, как мне подсказывала совесть. Вести себя по-иному я не мог. Да, шпионов мне поймать не удалось, хотя грозить им СМЕРТЬЮ был обязан…
А теперь — инвалид. Пенсионер. Шинель и гимнастерка без погон. И в ней дырочки от трех орденов — двух Отечественной войны и Красной Звезды, и места, где были приколоты две медали — «За отвагу» и «За победу над Германией». Все. Больше я не военный. Инвалид-пенсионер… в двадцать четыре года…
А кто я, собственно, такой? За плечами почти забытая десятилетка. Четыре военных года не потребовали знаний, которые дала школа. Надо было воевать, а этой премудрости нас не учили. Этому пришлось учиться самим. Да, весь мой образовательный ценз: десять лет школы и четыре года войны.
А сколько было таких, как я? Уже далеко не дети, а ни профессии, ни жизненного опыта. На фронте мечталось: вот скоро победа, еще немного, еще чуть-чуть и… и на всю жизнь праздник.
Праздник-то был. Дни. А потом — будни. Долгие, тяжелые будни. Жизнь была сложной, несытной. Карточная система. По талончикам с надписями «жиры» и «сахар» магазины порой «отоваривали», был такой термин, продуктами, которых сейчас не найдешь в ассортименте самых крупных гастрономов. Ну, например, «маргогусалин», «лярд», «суфле» или «яичный порошок». Хлеба граммов 600 на день рабочему, 500 служащему, еще меньше иждивенцу — было и такое социальное понятие.
Скоро стало ясно, что в положении пенсионера-иждивенца жить дальше нельзя. Внутри начался бунт. Какой я пенсионер в двадцать четыре года? Руки-ноги есть, голова на месте. Ноги, кстати сказать, после лечения стали нормальными. Нерв какой-то там был ущемлен. К счастью, «расщемился».
Надо работать. Обязательно работать.
Свободное копирование
