Жизненный уклад савинцев в послевоенные годы был таким же, как у всех. Я не припомню в детстве, чтобы взрослые проводили время в праздности. У отца всегда находились какие-то ремонтные работы. То он поправлял забор, то ставил латки на протекавшую крышу. Мама, вернувшись с дежурства, стирала, готовила, убирала. Зимой и в ненастную погоду родители и старшие братья много читали, чем вызывали острое недовольство бабушки Феклы, ворчавшей, что и «без ихней грамоты прожила хорошо». Соседи-железнодорожники, отдохнув после поездки, столярничали, шили тапки, изготавливали ведра, тазы, женщины терли картофель на крахмал, ухаживали за скотиной. На Бугроватой улице славились мастерицы, занимавшиеся пошивом телогреек и бурок - самой распространенной в те годы одежды и обуви. Стеганки носили все, а бурки- суконную, простеганную на вате обувь, с резиновыми галошами -преимущественно пожилые люди. Дети зимой бегали в валенках, к ним привязывали коньки с закругленными носами. Дома зимой тоже ходили в валенках. В комнатах было холодно, тепло уходило быстро. Угля всегда не хватало, золу женщины просеивали по утрам, выбирая несгоревшие кусочки. Новую одежду шили редко, чаще перелицовывали старую местные портнихи. На каждой улице - своя. Сейчас ушло из обихода слово «перелицевать», за которым вся наша скудная послевоенная, с вечным дефицитом, жизнь. Верхнюю одежду носили много лет, она выцветала, теряла свежесть, частенько была тронута молью, и тогда её перешивали изнанкой наверх. На перелицованной оставались следы строчки, но кто тогда обращал внимание на это. Самым прибыльным заработком было самогоноварение. На это решались самые отчаянные. Помню, шепотом рассказывали о Марусе-самогонщице. О ней, посмеиваясь, говорили, что дом ей построил сапожник Шмань. Утром высокий, худощавый старик пробегал мимо соседей, опустив голову, мрачный и сосредоточенный. Спустя минут двадцать начиналось представление. Дед Шмань, как звали его взрослые и дети, «приняв на грудь» стаканчик самогонки, возвращался с песнями, останавливаясь с прохожими и окликая сидевших на лавочках старух. Работу по дому им уже не доверяли, дочери и невестки выпроваживали немощных на улицу, чтоб не путались под ногами. Пожилые женщины сидели молча, застыв в одной позе, разглядывая прохожих выцветшими, погасшими глазами. Подвыпивший сапожник, которого помнили красивым и молодым, ненадолго выводил их из полудремотного состояния. Старухи оживлялись, начинали перешептываться, потом снова замолкали. Улица погружалась в тишину. Старик возвращался домой и снова принимался за работу. Вечером места на лавочках занимали домохозяйки, отдыхавшие после многотрудного, наполненного хлопотами и заботами, дня. Здесь шел оживленный разговор, делились новостями и слухами. Внимательному осмотру подвергались все проходившие мимо. Отец эти женские посиделки называл «последние известия». Вечером, уставший и насупленный, Шмань снова пробегал по проторенной дорожке и возвращался, уже пританцовывая, прищелкивая пальцами поднятых над головой рук. Песенки и прибаутки перемежались нерусскими словечками. Бабушка пояснила, что в первую мировую старик попал в плен: «набрался там, у австрияков, ненашенских слов, а теперя козыряить».
-Пойдем танцевать, Аленчиха, - звал развеселившийся сапожник.
- Иди-иди, а то до дома не дойдешь - отмахивалась бабушка, кокетливо поправляя платок на голове.
Относить обувь в ремонт и забирать старались дети, норовя прийти к деду Шманю раньше назначенного срока. Нам нравилось наблюдать, как он подбивает отвалившуюся в футбольных баталиях подошву, подшивает тапки, мажет ваксой облупившиеся носы туфелек, лакируя их до блеска, и торжественно вручает заказчику, пряча деньги в карман лоснящегося фартука. Мы выпрашивали маленькие гвоздики, самозабвенно вбивая их куда придётся. Починка обуви стоила недорого. Рвачества небогатая клиентура не допустила бы. Да и мастера не позволяли себе накинуть лишние копейки. Желающих неоправданно подработать осуждали коротко: «зарвались не по-соседски». Состарившись, дед Шмань не оставлял ремесла до последнего дня своей жизни, зарабатывая совсем немного. Ему прощали мелкие недоделки, сочувственно бросая: «годы свое берут», но от услуг его не отказывались. Да и обувь, что несли ему, была чиненой - перечиненной, носилась много лет. Тут уж не до переборов, лишь бы подошва не зачерпывала песок. Больше, чем лишний рубль, ценили добрые и уважительные отношения с соседями.
Свободное копирование
