Давние дни - 36

Однако и в классе я был не тот, что раньше. Я уже не манкировал этюдами и рисунками, и они, хотя и были не самыми лучшими, но и не были так слабы, как раньше. Я все же преуспевал. Стал иным. Благоразумие взяло верх, и хотя изредка и прорывался, но это было уже не то, что раньше. Я жил на полной своей воле в меблированных комнатах "Восточных номеров", где меня знали все за порядочного головореза, но это было далеко не то, что прежде. 
Так шли дни за днями. Новый профессор ко мне относился хорошо, но близости к нему у меня не было, и думается, что Владимир Егорович видел, что я еще продолжаю жить воспоминаниями о Перове, и оставлял меня сознательно пережить это состояние, более глубокое, чем можно было думать. 
Владимир Егорович был умный, конечно, очень одаренный, но с сильным холодком, и в нем не было перовской горячей, хотя часто и раздраженной, желчной потребности прийти на помощь ученикам. У Прянишникова была грубая искренность и неподдельная к нам симпатия. У Маковского были любимцы, они были у него на квартире, нам же, остальным ученикам натурного класса, жизнь его мастерской и, того больше, его домашняя жизнь была совершенно чужда, и он был с нами на официальной ноге. Его манера держаться, эти его "голубчик мой", "здрасьте, батенька" и т. п. нас с ним не сближали. И все же я должен сказать, что ко мне лично он относился мягко и ничем не вызывал к себе моего недоверия. Просто я был для него "ученик Перова". В этом было и хорошее, и "так себе".

На одной из ученических выставок, кажется, первого года, как появился у нас Маковский, я поставил две небольшие картинки - "Знаток" и "Дилетант". Обе они смахивали на жанры нашего профессора. Сделалось это совершенно невольно. Обе картинки были написаны довольно ловко для ученика, и одну из них - "Знатока" - в первый же день выставки купил старик Абрикосов и, как мне тогда сказали, купил по настоянию Владимира Егоровича. Подозреваю, что случилось это потому, что картинка моя слишком была родственна творчеству Владимира Егоровича. Этими двумя ранними произведениями и кончилось мое невольное подражание этому талантливому, но далекому от меня художнику. И все же, повторяю, Владимир Егорович в те дни не был мне враждебен - это случилось гораздо позднее, когда я вышел на самостоятельную дорогу, когда явился "Варфоломей" и многие последующие картины.