... И не сметь робеть

... И не сметь робеть

В конце семидесятых в Доме кино отмечали двойной юбилей супругов и кинорежиссеров Григория Рошаля и Веры Строевой. Ему исполнилось 80, ей - 75. Они по праву считались мэтрами, и всем к тому моменту было понятно: что они могли, то давно совершили. В форме юбилея подводились итоги. Седые, рыхлые, трудно поднимались они на сцену.

Строева, держась за микрофонную стойку, рыдающим голосом кричала в зал:

- Но мы были запрограммированы на большее! - И в отчаянии повторяла: - Мы были запрограммированы на большее!

Нет, наверное, сознания горше, чем от собственной не полной реализации. Когда того, что мог бы, ты не совершил...

Но и нет большего удовлетворения, его можно и счастьем назвать, от осознания своей личной воплощенности в согласии с волей провидения. В дневнике Толстой записал однажды: счастье - это быть тем, чем хочется.

Сам он состоялся, полностью. Можно сказать, что программу, на которую был рассчитан, выполнил. Даже с лихвой. И в этом смысле как личность был абсолютно гармоничен.

Но гармония не дружит с драмой. Драме нужен конфликт, она ищет непорядок. Личность, во всех отношениях безупречная, сцене не интересна. Только на чувстве умиления от её созерцания и пяти минут не удержишь внимание зрителя.

Именно гармония толстовской личности, как было сказано, полностью состоявшейся к финалу жизни и выявившей себя с гениальной окончательностью, противостояла попытке сценического воплощения, поскольку именно в указанном смысле гармония не дружит с драмой.

Но Толстой своим уходом сам сочинил и "разыграл" сюжет небывало захватывающей драмы. Не успел только записать и на этой трагической ноте завершить, наконец, незавершенную свою автобиографическую драму "И свет во тьме светит". Точку он поставил не на бумаге, а в Астапово.

Как подступиться к этому океану мыслей, эмоций, как особо организованным порядком слов на 70-80 страницах машинописного текста рассказать об этом, а еще и показать?!

В пьесе предстояло показать смерть. Как?

В пьесе предстояло показать любовь. Как?

В пьесе предстояло некими естественными средствами показать восторг перед гением и одновременно - дать представление об окружающем его непонимании, такого порой, что и сегодня вспоминать страшно. Как?

А как показать драму семьи и дома, где глава сам Лев Толстой?

Корысть одних, не только в сфере материальной, но и в духовно-интеллектуальной, наряду с бескорыстием тех редких, кто был согласен с главным стариком, - и это надо показать. Но как?.. И борьбу амбиций, мерцающих в тени центральной фигуры... И поиски Бога в собственной душе, и происки тех, кто считал, что ищущий не там ищет - многое здесь соединялось и завязывалось в крепкий узел.

Постигать Толстого мне помогали одни, писать пьесу о нем - другие. Мне повезло: каждый оказался из той породы, кого называют личностями, и каждый был мастером в своей профессии. Всех помню благодарно. Пока я, пусть и несколько сбивчиво, но все-таки рассказал о тех, кто помогал "придти к Толстому". Теперь не могу не обернуться памятью к тем, кто помогал делать пьесу...

Вот - Саша Свободин...

Готовясь к пьесе, завел большую толстую тетрадь в клеточку. Потом она полностью заполнилась выписками из толстовских дневников, из различных мемуаров, эпистол, из газет, выходивших к 80-летнему юбилею Толстого, а через два года - и в связи с его кончиной. Их присылали в Ясную по просьбе Софьи Андреевны, а я обнаружил эту газетную гору в библиотеке Толстовского музея на Пречистенке в углу неразобранной. Через шесть десятилетий газеты были как новенькие.

Так вот, на первой странице той моей рабочей и, всякому понятно, заветной тетради первой значится такая запись для памяти: "А. Свободин - приемный сын Николая Сергеевича Родионова, ответственного секретаря 90-томника. Есть работа Родионова об истории издания".

С благодарностью, что был, с горечью, что его уже нет, вспоминаю Александра Петровича Свободина. Автор высококлассных текстов, он был знаковой, как принято говорить в таких случаях, фигурой в жизни нашего театра в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы.

В начале шестидесятых он обретался за маленьким письменным столом-обрубком, нормальные в тех комнатушках не помещались, в журнале "Театр", в отделе информации. Входить в редакцию надо было через какую-то щель в стене, каждый раз с трудом обнаруживая ее на улице Кузнецкий мост, где-то напротив знаменитого Дома моделей. Там и познакомились.

Время было оттепельное. Выступления Михаила Ромма, Николая Павловича Акимова, всегда желанного ленинградского гостя, устное чтение ернических политических штучек с отвальными репризами, которое устраивал со сцены Зиновий Паперный, собирали в тесном зальчике ВТО в два раза больше публики, чем он мог вместить. Кто тогда мог предположить, что не только отменят Советский Союз, но и ВТО с залом на четвертом и рестораном на первом - сгорит. Нарочно не придумаешь.

По рукам ходили слепые копии на папиросной бумаге заметок Паустовского о круизе советских номенклатурщиков на теплоходе "Победа" вокруг Европы - смех! Стоит советский номенклатурный классик у борта в центре Ионического моря, смотрит на простор и сообщает: "Наше Черное не хуже!" Фраза стала крылатой. Также в копиях - письмо Раскольникова Сталину. Стихи Коли Глазкова, которого еще не печатали.

Вот в Москву приезжает Товстоноговский театр, ошеломляющая Доронина ворожит в "Варварах", так и видится до сих пор на сцене - замерла, спиной к косяку, а вокруг Луспекаев, Копелян, Басилашвили, Лавров - впечатление могла бы передать только музыка, но никто не в состоянии такую сочинить!

О том, как готовился жить театр "Современник", со всеми этими залетами под сень гостиницы "Советская", пробегами по сцене голого Евстигнеева в "Голом короле", с переполненными урнами в Рузе на Старый новый год, с обещаниями отказываться от всех почетных званий, коли предложат - мы, мол, не таковские, с этим буйством молодой фантазии и плоти, когда и оказавшийся ненароком рядом мог сгоряча да на дурную голову жениться на одной из них, на целых шесть месяцев получив даже штамп в паспорт, - все это песнь отдельная и требует специального рассмотрения. Самого, конечно, благосклонного.

А вспоминается все тут указанное потому, что в тех залах, при тех гастролях, за теми вэ-тэ-ошными столиками, а также за столиками кафе "Артистическое" в Камергерском, куда мы однажды затащили попеть начинающего Окуджаву, короче говоря, в калейдоскопе всех тех ликующих радостей, а порой и творческих открытий жил, ходил, участвовал, был совершенно неизменной принадлежностью того праздника и трудов именно Саша Свободин.

Он писал о театре, писал здраво, точно, без малейшей конъюктурщины, с тонким пониманием и режиссерского дела, и актерской профессии, всегда умел сказать правду и никогда не обидеть. Вот и получалось, что и начинающие театральные мальчики-девочки его боготворили, и мэтры - Товстоногов, Акимов, Эфрос всегда считали важным затащить его к себе на премьеру. А потом внимательно выслушать.

Вдруг возникший "Современник", этот щедрый подарок всем думающим и чувствующим, был самой сильной любовью Свободина, он буквально пророс в нем. Писал о каждом новом спектакле, Ефремов звал его на репетиции, он участвовал в страстных обсуждениях после прогонов и генералок. Свободин даже пьесу сочинил для "Современника"! Свою единственную.

К 50-летию Советской власти Олег Ефремов решил подготовиться так, чтобы и верхи ахнули, но и низы бы от него не отшатнулись: он сотворил целую театральную трилогию - о трех этапах революционного движения в России, точно по Ленину. К нужной дате вышли три спектакля: "Декабристы", "Народовольцы", "Большевики". Для первого и третьего - пьесы были написаны Леонидом Зориным и Михаилом Шатровым - мощный состав исполнителей. "Народовольцев" сочинил Александр Свободин. И ничуть не уступил по качеству! Его документальная драма без зазоров вписалась в проект.

В финале "Большевиков" зрители поднялись с мест и в едином порыве вместе с актерами запели "Интернационал". Свидетельсвую как очевидец. Вот так те люди умели работать. И верхи у них ахали, и низы поднимались.

Свободин был, конечно, одним из лучших наших театральных критиков, но он был и театральным человеком в самом широком смысле. Сутулясь и кивая по сторонам, он пробирался на свое место и вокруг шептались: "Свободин пришел!.. Где? Вон - в четвертом ряду... А, точно!.."

Теперь несколько отвлекусь, но к Саше вернусь обязательно...

Процесс приема меня в Союз писателей затянулся на два года. Да и редко у кого получалось быстрее - анкеты, рекомендации, комиссии. Но вот - происходило! - и куда в первую очередь отправлялся новой член вожделенной корпорации? В Коктебель! В писательский Дом творчества.

Там, среди кипарисов и платанов - два корпуса с отдельными номерами и с десяток разбросанных среди деревьев коттеджей. Писателю за путевку полагалась половинная скидка, а его жене или подруге - на четверть. Да, туда можно было заехать и с подругой, не возбранялось. Предполагалось, что писатели могут творить только в обстановке предельного нравственного либерализма, а последний не мыслим при отсутствии в комнатах и на пляже персональных муз.

Однажды мимо пляжа с распростертыми на нем прозаиками, драматургами и поэтами, специально отгороженного от остального мира, шел простой человек, из "дикарей". Сдуру попробовал сунуться к сочинителям. Путь преградил постовой в белом халате, дремавший до того на табурете: "Только для писателей!"

Мужик изумился: "Это все писатели?!" "Писатели, писатели!.." "Столько писателей, а читать нечего!". Мужик махнул рукой и удалился.

Нежелающие жариться на солнцепеке располагали свои лежаки, напоминавшие обрезки штакетника, в тени под просторными тентами.

- Им под тентом хорошо, - сказал как-то, наблюдая эту картину, юморист Владимир Поляков, постоянный автор в те времена у Райкина. Ему же принадлежит самопризнание: "Как стал импотентом, будто гора с плеч свалилась".

В тот первый мой Коктебель туда же приехал Свободин с молодой женой. На вид он был заметно ее старше. Он на добрый час далеко уплывал за буйки. Интеллигент за буйками - это, согласитесь, круто. Она бегала вдоль водяной кромки на своих полных ножках, сложив ладони перед грудью и что-то выстанывала: она боялась его потерять. Он приплывал, устало усаживался на лежак, она принималась возить полотенцем по его сутулой спине, и выглядели они живой группой, почти инсталляцией под названием: нам известно, в чем смысл жизни!

Уже в Москве пришла пора ей рожать. Поползли слухи о неприятных подозрениях, о возможных сложностях в решающий момент. И тогда мы все подключились, нашли чудо-женщину - доктора в роддоме у Белорусского. В результате на свет появилась очень хорошая девочка и стала жить.

Девочка росла, потом захотела в артистки, потом, кажется, расхотела, а мы с Сашей все периодически договаривались о встрече, чтобы поболтать о назревшем, да никак не получалось: то он не мог, то я. А однажды я взял да и подрулил на авось к его даче - вдруг он дома, благо было по дороге к моей, недалекой отсюда. Летом мы оказывались соседями: его дощатое поместье - справа от ж.д. в поселке Ильинский, мое - слева. Оказывались, но не использовали.

Шел плотный летний дождь, Саша возник за оконным стеклом и было видно, что сначала растерялся, но тут же обрадовался. Завлек внутрь, в некое сплетение деревянных отгородок, усадил на мягкое плетение, брошенное тоже на нечто деревянное, предназначенное, чтобы сидеть.

И будто только вчера прервали беседу.

- Я про русский советский репертуарный театр, про стационары... Очень боюсь... Ведь могут теперь погубить то, что уже начал у нас перенимать мир, считают нашим достижением...

Саша даже о том, что тревожит, - а тогда страсти вокруг антреприз и стационаров были в самом разгаре, - умел говорить спокойно. Так, наверное, альпинист рассказывает про лавину, которая пятерых накрыла, но двое выбрались. А потом спасатели и тех троих откопали, правда, мертвыми. Но эти говорят, что следующим летом снова пойдут...

- Если вдуматься, - продолжал он, - стационарный театр действительно пример соборности. Любая премьера для труппы, для театра - это что? Это и есть та самая трудная минута, которая одолевается совокупно.

В таком приблизительно духе шла беседа, когда в заоконный дождь въехала и остановилась под окном иномарка.

- Дочка с мужем, сейчас мебель подвезут, - объяснил Саша. - Не успели договорить...

- А муж кто?

- Да в порядке. Бизнес какой-то...

В дверях появилась дочь, за нею громоздился молодой человек в хорошем костюме.

- Пап, сейчас мебель подъедет, будем уносить-приносить...

- Переместиться? - Саша заозирался растерянно. - Может, туда? - он показал куда-то в перспективу перегородок.

- Да мы оттуда начнем!

На лице приятной молодой женщины прочитывалось неудовольствие - наличие у отца гостя в такой ответственный момент в расчеты не входило.

И тут до меня с полной ясностью дошло: а ведь это же та, которую когда-то спасали в роддоме у Белорусского! Пикантность и некая закольцованность сюжета подчеркивалась тем, что возникшая перед нами особа была явно, да что явно - совсем сильно и наглядно беременна.

Чем не сюжет?..

Саша посмотрел на меня своими старыми добрыми глазами, и в них не обнаруживалось решения - одна потерянность.

- Поехали ко мне, - предложил я, - ты не был, посмотришь, тут рядом.

- Ты же на колесах!.. - обрадовался Свободин.

Пересекли Быковский переезд, дождь кончился, у меня без помех дообщались.

- Не будешь возражать, если твою статью о "Ясной Поляне" вставлю в свой мемуар?

- Буду весьма польщен! - молвил он в ответ.

Найди старику место в своем доме и спи спокойно. Да многие хорошо спят и без этого.

Каждый раз теперь, на подъезде по узкому шоссе после Удельной к Быково, всегда в голове мелькает: а вот здесь, справа, за теми вон зелеными купами жил Свободин.

Мы вольны забывать, но не вольны запомнить. Запомнается само, нас не спрашивая. Так память крутится в десятилетиях, будто нутро в стиральной машине. Клокочущий сумбур ради чистоты на выходе.

"На выходе" - совсем давний разговор со Свободиным за столиком в ВТО сразу после заключения договора с министерством на создание "Ясной Поляны".

Рассказываю о замысле и ясно вижу: ему искренне интересно. Он, оказывается, вообще не чужд моей затее, с какой стороны ни посмотри. Сам занимался документальной драмой, за плечами "Народовольцы" в "Современнике". Ему есть, чем поделиться из своего опыта. Но - еще интереснее: он видел и помнит живого Черткова! Чертков бывал в их доме, когда шла работа над 90-томником, отчим Свободина - Родионов был ответственным секретарем издания. Так что с кем и говорить о замысле пьесы, если не с таким насквозь театральным человеком как Свободин!

Он откидывается на спинку стула и этак мечтательно произносит:

- Это, знаешь, здорово может получиться!.. Сюжет-то потрясающий... Все что-то слышали о том, а никто толком не знает. Там - страсти, там бездны. И жанр, знаешь, как можно определить? Мелодрама! Но не просто, а философская мелодрама! Да, именно - философская мелодрама . Такого вообще еще не было...

Да, мне помогали.

Следующий, к кому пошел, был знаменитый драматург Михаил Шатров. Но - прежде, чем о нем, снова придется сделать отступление...