Драма - частный случай жизни

Драма - частный случай жизни

После того, как "Ясная Поляна" была опубликована в ноябрьском номере журнала "Театр" за 1973 год, известный кинорежиссер Александр Зархи меня спросил: "Как вам это удалось?! Я всегда мечтал это сделать..."

- Для этого, - ответил я тогда, - должны совпасть три обстоятельства: надо всю жизнь заниматься Толстым, надо быть профессиональным редактором, ну и, конечно, совершенно необходимо оказаться профессиональным драматургом.

Первое из упомянутых обстоятельств после всего рассказанного, комментариев, надо думать, больше не требует.

Объективным подтверждением второго может служить хотя бы перечисление должностей, которые доводилось занимать. Тут и заведывание отделом литературы и искусства в газете "Труд", и должность зама главного редактора в "толстом" журнале "Искусство кино", и - главного редактора в 2-миллионном массовом - "Советский экран", и - главного редактора Госкино СССР, а в новые времена - работа в русскоязычной американской газете "Новое русское слово", в еженедельниках "Век" и "Родная газета".

Для доведения пьесы о Толстом до сцены, а потом и до печати, что буквально всем до меня пытавшимся, как известно, сделать не удавалось, редакторские навыки очень пригодились. И дело тут не только в способности отличать кондиционный текст от некондиционного, а еще и в непременном чутье на, так сказать, нюансы и происки времени, умение без существенных утрат для здравого смысла все-таки выводить свои затеи на фарватер, а не губить на рифах. Без рифов в таких делах не обходится.

И, наконец, о третьем из перечисленных обстоятельств - о профессональной правомочности моего присутствия в драматургическом жанре.

Юра Золотарев, известный в свое время фельетонист, из тех моих друзей, утрата которых десятилетиями саднит душу, закончил Литературный институт по факультету театральной драматургии.

Пересекаем с ним Пушкинскую - идем от редакции "Труда", где вместе служим, к не сгоревшему еще ВТО, время обеда, Юра говорит:

- Странно. У меня в дипломе ясно написано: драматург. А ни одна пьеса не поставлена. У тебя написано учитель, и а три пьесы уже поставлены...

Действительно, тогда было три, потом стало больше. В Москве они шли в театре им. Маяковского, в исчезнувшем позже "Жаворонке", в театре на Спартаковской, в Рязани, Туле, Новосибирске, Днепропетровске, Свердловске, Ростове на Дону, Кирове, всего и не припомню, даже выплывали в Югославии, в будепштском театре Бартока, в Улан-Баторе.

Первые пьесы были написаны в соавторстве с Левой Новогрудским, так парой нас и приняли в Союз писателей СССР как драматургов. Потом, начиная именно с "Ясной Поляны", стал работать один. Толстым не поделился. Это было только мое. Тем более, что в застольях Левушка любил прихвастнуть, что никогда не читал "Анну Каренину", интерес к которой ему отбили еще в школе.

В Союзе писателей в те годы было примерно тысячи полторы членов. Прозаиков порядка 850, поэтов - 400-500. А вот драматургов - 162. Помню точно, поскольку избирался в бюро секции. Постепенно количество драматургов сокращалось, вымирали. Нас было мало на челне. Редкий жанр.

Объяснить самому себе, почему именно драматургия стала моим делом, трудно. Стала и стала. Почему из более чем 40 видов легкой атлетики у меня пошел именно тройной прыжок с разбега? А из тихих настольных игр не шахматы, а шашки? Каждый из нас - индивидуальность. Она и прописывает жизненные сюжеты, в конечном счете делает биографию. Что лучше получается, тем и занимаешься.

Так что можно предположить, что сама судьба, не спрашивая разрешения, шаг за шагом подвела в конце концов к тому четкому ответу, который был дан Александру Григорьевичу Зархи на его вопрос "как вам это удалось?" Не прошел бы основательного искушения еще и театральной драматургией, не было бы "Ясной Поляны".

Существует множество руководств для желающих научиться писать пьесы или сценарии. Никогда не лишне с ними знакомиться, но и большой практической пользы от них ждать не приходится. Определяющим все-таки оказывается собственный склад ума и природа твоего воображения.

Приступая к пьесе, драматург на чистом листе слева пишет, кто говорит, справа - что говорят, ведь как просто! Но у одних ничего не получается, а у других получается "Горе от ума", "Ревизор", "Без вины виноватые", "Пять вечеров" или "Утиная охота".

Драматургия - особая литературная профессия. Не секрет, что редкий прозаик способен сам сделать инсценировку или сценарий по им же написанному рассказу или роману. Сколько замечательных повестей и романов обернулись жалкими спектаклями и фильмами! Недаром существуют профессиональные инсценировщики и сценаристы, которые не придумали ни одного собственного оригинального сюжета, но наделены этим редким даром - из чужого материала делать сочинения именно для театра и кино. Само их существование подтверждает, что талант драматурга - вещь, существующая объективно. Он или есть, этот талант, или его нет.

И тут самое время вспомнить об иных конкретных черточках и штрихах, из которых складывалась жизнь и судьба драматурга во времена, о которых речь. Само собой разумеется, - и это будем учитывать, - вокруг царил уверенный социализм, и подавляющее большинство народонаселения исходило из того, что социализм вечен. Этим определялись и конкретные поступки каждого, и планирование личной перспективы. Для сочинявших пьесы это еще и означало понимать: мало написать пьесу, надо суметь провести ее через министерство.

Пока сидишь, одинокий, за пишущей машинкой, тебе, в общем и целом, никто не нужен. Если есть соавтор, с ним веселее - можно переброситься в шашечки, но это частный случай, а в принципе нужны только машинка со свежей лентой, пачка чистой бумаги, а в голове - сюжет и слова для реплик и диалогов.

Время штурма и натиска (Sturm und Drang) наступает, когда пьеса готова. Это - общения, а значит - выпивания с закусыванием, элегантные заискивания, некоторые тебя унижения, допустимое уродование собственного текста во след так называемым редакторским замечаниям, и вообще уйма хлопот, проистекающих от твоего зависимого положения в сонме ответственных за культуру руководящих персон обоего пола. Ты, особенно если начинающий, хочешь, чтобы твою пьесу купили и поставили, они, персоны, тоже не хотят оставаться в стороне от праздника творческой жизни.

По мере наработки авторитета, после долгого, терпеливого бомбардирования инстанций твоими новыми сочинениями отношения сторон несколько выравнивались, но поначалу, для делающих первые шаги картина в шестидесятые годы прошлого столетия картина примерно так и выглядела.

Как появилась моя первая пьеса?.. Факт для истории малозначащий, но, вероятно, и его можно рассматривать как важный шажок на пути к "Ясной Поляне", а значит, для меня это значило немало...

Мне было 23, и я только начинал в газете. В нашем дружеском кругу в интересах подзаработать родилась идея написать сценарий для кино. И таким образом, рассуждали мы, всего за семьдесят страниц текста можно будет получить уйму денег, совершенно несравнимую с жалкими газетными гонорарами. Этим мы и занялись с двумя старшими друзьями - участником ВОВ, юрисконсультом Московского речного пароходства Левой Новогрудским и известным балетным критиком Андреем Дьяконовым.

По общему веселому складу ума из всех жанров мы выбрали комедию. Интересно, что наш сюжет оказался в сильном переклике с появившейся вскоре комедией Рязанова и Брагинского "Зигзаг удачи": на человека обрушивается выигрыш в лотерею и что из этого следует.

Коротко отвлекусь. Примерно через десять лет я покажу Эмилю Брагинскому две свои пьесы - "Ясную Поляну" и "Заснеженный Юкатан". Он скажет, прочитав: "Если вы так пишете, не понимаю - почему вы служите в штате?" Он сведет меня с режиссером Борисом Дуровым ("Вертикаль", "Пираты XX века", "Не могу сказать "Прощай"), который по "Заснеженному Юкатану" поставит фильм "Лидер". Сделает и еще один, по другому моему сценарию - "Смерть за кулисами", но, к сожалению, менее удачно.

А тогда первые одиннадцать страниц сценария мы действительно написали втроем. Потом Андрей откололся - то и дело нарушал спортивно-творческий режим и вообще не выдерживал однообразных напряжений. Вдвоем с Левой мы сценарий все-таки закончили.

Через общество кинолюбителей - было такое массовое движение в стране - проникли в дом к Григорию Львовичу Рошалю, мэтру, возглавлявшему то движение. Рошаль подробно разобрал наше сочинение, а говоря точнее, интеллигентно его разнес. Писать вы можете, отметил он, это видно по описаниям и ремаркам, но ваши диалоги не выдерживают никакой критики. Персонажи говорят плохо, не интересно.

Далее мы позвонили Леониду Иовичу Гайдаю, чтобы прочитал.Он предложил положить сочинение ему в почтовый ящик.

Через неделю перезвонили.

- Ребята, - сказал Гайдай, - вы написали говно. Так персонажи не говорят.

С тех пор никогда не передаю написанное через почтовые ящики.

На сорокалетии "Кинопанорамы" режиссер Ксения Маринина усадила меня перед телекамерой с Гайдаем и его автором (моим соседом по дому) Аркадием Ининым. Я, смеясь, напомнил Гайдаю ту его самую короткую в мире рецензию, вспомнил ради, так сказать, юмора и оживления беседы. А он не только не рассмеялся, а как бы даже испугался:

- Нет, я не мог так сказать!

Эту часть беседы в эфир не поставили.

Поражение со сценарием огорчило, но охоту творить не отбило.

- Если говорят, что у нас плохие диалоги, давай напишем пьесу! - предложил я Леве. - В пьесах вообще ничего нет, кроме диалогов. Потренируемся.

Видимо, сказалась выкованная спортом вера в тренировочный процесс. Лева, чуждый спорту по определению, поверил мне на слово.

- Но нужен сюжет, - задумался он, сразу согласившись переквалифицироваться из драматурга киношного в театрального.

Сюжет нашелся в моих черновых записях - сказка-притча для детей о любви к природе с этакими условными персонажами. Так мы родили современную театральную сказку "Зеленые братцы", которую и принесли в Министерство культуры РСФСР, где нас встретила круглолицая полная дама. Она была куратором всех российских тюзов. Чем больше мы ее потом узнавали, тем меньше понимали, почему именно ей поручили этим быть. Может быть, потому, что была она матерью-одиночкой - какая-никакая близость к миру детства. Держа нашу уже прочитанную пьесу на широких коленях, она озадачила вопросом: "Это вы сами написали?.."

Скоро "Зеленых братцев" поставила в Рязанском тюзе Вера Ефремова, нынешний знаменитый руководитель Тверской драмы. Получилось, что уже первая тренировка в деле сочинении диалогов прошла успешно.

Министерств культуры было два - союзное и республиканское. Первое размещалось вблизи ЦК и Кремля на улице Куйбышева, второе - на площади Ногина, то есть тоже недалеко от Кремля. Культура цвела под кремлевскими звездами.

В кабинетах союзного министерства сидели в основном мужчины, республиканского - женщины. И там, и там попадались симпатичные люди. Валерий Подгородинский, например, на Куйбышева, его сын стал известным актером. С редактором Севой Малашенко вообще, можно сказать, подружились. Бывший актер, он ловко сочинял маленькие актерские байки, которые охотно печатали в газетах. Жена его, Галина Новожилова, в течение нескольких десятилетий читала по радио "Пионерскую зорьку", а это, считай, всесоюзная известность. Во всяком случае, по голосу.

Сева очень гордился успехами сына - сначала школьными, потом институтскими, потом первыми научными. Севиного сына сейчас регулярно показывают по телевизору - круглолицый, рыжий, умный. Он все знает про арабский мир, доктор всех необходимых для этого наук, известный международник.

А темпераментных дам на Ногина возглавлял все-таки мужчина - главный редактор репертуарной коллегии. Рослый, в хорошем костюме, с большим портфелем, набитым пьесами, всё про всех понимающий, этакий тертый аппаратный калач с обаянием. У кого были к нему дела, старались поймать его в кабинете до обеда. Послеполуденное время отдавалось им фиесте, и расслабление это могло захватить долгий вечер.

И главный, и подчиненные ему интеллектуалки охотно общались с драматургами. Причем не только за письменными столами. Еще охотнее за ресторанными. Платили, конечно, мастера сюжетов и диалогов. Бывало, что на трех-четырех такси отваливали куда-нибудь в Архангельское, подальше от досужих взоров, и там в русском ресторане из толстых бревен всем становилось несказанно хорошо.

А то - у кого-нибудь дома. В моей однокомнатной, например, в Угловом переулке, в журналистском кооперативе. Кстати, там в мою дверь иногда по ошибке звонил Александр Трифонович Твардовский. Его друг имел мастерскую этажом выше, на приспособленном для жизни чердаке, лифт туда не доходил, и классик регулярно ошибался этажами. Я тогда помогал ему преодолеть последний лестничный пролет.

В однокомнатной квартире не разгуляешься, но гуляли. Широта радостного общения не измеряется квадратными метрами. Проверено на себе.

Обобщая, могу сказать: человеку со слабым здоровьем стать драматургом в тех условиях просто как бы и не светило. Но у меня в прихожей стояли два двухпудовика...

Дамы решали всё. Они могли зарубить пьесу, могли одобрить. Если одобряли, то сочиняли соответствующее заключение и направляли пьесу в цензуру, после чего - дожидайся выплатного дня и прибивайся к окошку кассы. За первую пьесу в начале шестидесятых годов полагалось 1200 рублей. За каждую следующую - 2400. "Жигули" тогда стоили - для сведения - 4 тысячи. Но был и особый тариф: 3600 рублей, но это, так сказать, живым классикам. Их было не много. Розов, например, Арбузов, Алешин, Шток, Салынский, Сергей Михалков, конечно. Мог отхватить по высшей ставке и кто-нибудь, способный надавить кушем - если был при должности или с хорошими связями в верхах.

Туда, где приличные деньги, - всегда страсти.

Профессиональных драматургов мало, а поступавших в министерства пьес - тьма. Складывалось впечатление, что при советской власти этим делом занималась половина страны. А самодеятельная инициатива народа, даже в ее извращенных формах, всячески поощрялась. Поэтому работники министерств не могли, не имели просто права, отмахнуться даже от сочинений авторов с диагнозом "больной на всю голову". Каждое подвергалось анализу и как устному, так и письменному "разбору". Только после этого оно могло быть "списано", считалось "отработанным". Иначе - продолжало висеть тяжким грузом на совести несчастного редактора, грозя ему за задержку ответа "простому советскому человеку" всяческими карами, включая материальные. Или того хуже - "по партийной линии".

Такая же, впрочем, практика, существовала в газетах - с письмами трудящихся. И с самотечными, как они назывались, сценариями, с чем я тоже близко познакомился, когда переместился в кинематографические сферы.

Отмахивание, как цепами на току, от наступавших со всех сторон плевел ради обнаружения какого-нибудь случайного зерна, было, конечно, тяжкой долей для неунывающих подруг, поставленных судьбой у театральных врат. Но зато радости и у них, и у нас были тоже!

- Что случилось? Вы сегодня замечательно выглядите! Нет, вы - всегда, но сегодня!.. - это было обязательно при входе в комнату. А эти коробки конфет, букеты к тем или иным приметным дням, один сказочник шампанское ящиком вносил. Ну и хрусталь - тогда ведь не кредитками мерялись, а хрусталем. А дать взаймы и забыть?! А с бодуна проснуться утром в редакторской постели? С иными бывало. Включение в репертуарный план хотя бы и провинциальных театров стоило того. Словом, между людьми поддеживались самые доверительные и теплые отношения.

Но и проколы бывали. Одна из дам, острая на язычок и особо славная в министерстве быстрым умом, гордилась своей большой грудью. Гораздо большей, чем у многих прочих интеллектуальных женщин, как она считала. И вот я, потеряв бдительность в пьяном застолье, позволил себе выразить в том сомнение, даже предположил, что у другой дамы, дочери знаменитого летчика и в то время жены известного режиссера, все-таки грудь больше - если судить по впечатлению, полученному на коктебельском пляже. И кто тянул за язык!? Получилась большая обида. Женщина вообще перестала смотреть в мою сторону, а я перестал заходить в ее комнату.

Прав Бабель: не шути с женщиной - эти шутки глупы и неприличны.

Но вот с редактором для "Ясной Поляны" мне повезло по-настоящему. Она была женщиной исключительно умной и совершенно огневой по темпераменту. Когда мы познакомились, а потом и дружески сблизились, она уже зашагнула примерно за полтора бальзаковских возраста. Может, и дальше. Фигура начала подводить, но ножки все еще были в порядке. "До не могу" вздернуть юбку, чтобы все в этом убедились, она после третьей-четвертой, а тем более пятой-шестой, не ленилась никогда.

У нее был долгий роман с одним здоровым прозаиком, который любил страницами описывать охоты и рыбалки в плавнях южных рек, так что смотрелся почти Паустовским или Юрием Казаковым. Рыбу он ловил месяцами и пил по-черному. А она страстно его любила! Их свидания неизменно заканчивались чем-нибудь особенным. Однажды она, будучи в Ленинграде на каком-то очередном всесоюзном семинаре, где участвовал и любимый, сбежала от него через окно совершенно голой. Повезло, что был первый этаж. Знакомые видели бегущую по Ленинграду немолодую обнаженную женщину и кое-кто с ужасом узнавал в ней ответственного работника Министерства культуры.

Закончился роман тем, что прозаик сломал ей ногу, сразу в нескольких местах. Она лежала в палате на сорок человек в гипсе, мы с Левой ее посещали с цветами и продуктами, а потом выносили на руках до такси, когда пришла пора ехать домой.

Вот какая женщина была у меня редактором на "Ясной Поляне"!

- Чего я в твоем Толстом понимаю! Ты это дело лучше меня знаешь, - сказала она, когда прочитала пьесу. - Только заключение сочини сам, а я подпишу. И направим в цензуру - что она скажет...

И цензура сказала! Но об этом дальше.