СЕРАПИОНОВЫ БРАТЬЯ
4
Кроме своей семьи у отца были еще побратимы по Серапионову братству (они так себя назвали по Гофману, и им этого не мог простить Жданов, напавший не только на Зощенко, но и на всех его братьев в серапионстве). Начну с Брата-Алеута.
Отец описал в романе «У» свой разговор с врачом сразу после моего рождения. Врач рассуждает о моей большой голове: «Будет психиатром». Мне с течением лет все больше хотелось заняться психиатрией. Частично я это и делал, когда вместе с ленинградскими психиатрами Л. В. Балоновым (чья смерть оборвала эти занятия) и В.Л. Деглиным изучал речь больных сразу после односторонних правых и левых электросудорожных шоков. А роману с этим эпизодом, описывающим мое рождение, пришлось дожидаться публикации на родине больше полувека; за границей его издали раньше, но почему-то с купюрами (впрочем, и русское издание страдает от цензуры нравов, опущены места, где отец в духе тогдашних опытов Джойса и Лоуренса использует непечатные слова в их прямом анатомическом смысле). Мне было уже под шестьдесят, а отца давно не было в живых, когда «У» впервые вышел в России (в издательстве «Книга», где этому помогла Т. В. Громова, потом со мной вместе работавшая в библиотеке руководителем издательства «Рудомино»).
Сразу после того, как роман был закончен в рукописи, отец показал первые его главы, отпечатанные на машинке, Фадееву, который тогда ведал «Красной Новью». Фадеев не просто отказался печатать роман. Находясь с отцом в отношениях довольно коротких (они не раз вместе выпивали и были на «ты», как, впрочем, большинство писателей этого поколения), Фадеев строжайше наказал ему никому больше не давать читать «У». Отец не сталдаже перепечатывать следующие главы, и тюк с единственным от руки написанным экземпляром рукописи (вместе с теми первыми машинописными главами, которые отверг Фадеев) путешествовал с нами в эвакуации. В свертке вместе с несколькими любимыми книгами отца были и другие драгоценности: еще один роман отца «Кремль», тоже остававшийся в первоначальном неперепечатанном виде, а также рукописи Хлебникова, доставшиеся отцу от Крученых. Мне уже случалось — в статье о Хлебникове в сборнике «Пути в незнаемое» — вспоминать, как мне пришлось караулить этот тюк с отцовскими драгоценностями (в играх молодых Серапионовых братьев использовался фантастический сюжет «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова»; бриллиантов у отца так и не было, но этот сверток мог бы их заменить). И из-за него двенадцатилетним мальчиком я испытал чувство острого отчаяния. Мы добирались с мамой, братом, сестрой и няней из Чистополя, где провели первый месяц осени 1941 года, в Куйбышев, куда в день общемосковской паники 16 октября моего отца вывезли вместе с другими писателями и журналистами (отца особенно изумило, что его и еще других беспартийных писателей по дороге на вокзал завезли в здание ЦК, чтобы они помогли истребить секретные бумаги, которые нельзя было оставлять немцам; кругом была копоть, в окна были видны чадящие трубы: жгли историю). В Казани предстояла пересадка с суденышка, на котором мы плыли по Каме, на большой волжский пароход. Пока другие члены семьи хлопотали, пытаясь добыть места на корабле, меня оставили охранять наш багаж, сваленный у берега реки на пристани. Сверток с рукописями лежал на чемоданах, я касался его рукой, проверяя, на месте ди он. Пристань была запружена людьми. Толпа (если память не изменяет, новобранцев, ехавших к месту назначения) хлынула к одному из пароходов, сметая все на своем пути. Я прижался к вещам в надежде, что меня оставят в покое. Каким-то чудом проносившиеся мимо осатанелые люди меня не задели. Но волнение за судьбу рукописей вспоминалось долго.
Позднее к ненапечатанным вещам отца прибавилась книга фантастических рассказов и составляющие с ней единое целое повести. У отца было буйное воображение. Большинство этих рассказов складывалось у него в голове до того, как он их записывал. Я с другими членами семьи и друзьями слышал их в его устном исполнении, а потом уже он читал нам написанный текст. Так я летом 1944 года узнал его рассказ о Сизифе, по мысли совпадающий с «Сизифом» Камю, написанным точно в это же время. Отец естественно вошел в то направление, которое я называю термином «фантастический реализм», кажется впервые использованный Достоевским. Отец хорошо знал других наших писателей — своих современников, примыкавших к тому же направлению. Он говорил мне, что безуспешно пытался напечатать «Котлован» Платонова в «Красной Нови» (как-то в разговоре с отцом при мне Платонова с ним сравнивал Пастернак, называя его дар «берложным и непомерным»). После смерти Булгакова отец занимался делами комиссии по его литературному наследию и сокрушался, что ничего нельзя напечатать. Он был одиим из немногих, кто уже тогда читал «Мастера и Маргариту».
Удивительные события, приключения и персонажи населяли не только книги отца, но и его восприятие жизни. Какое-то смещение границ реальности могло сказаться и в части рассказов, которые я передаю с его слов. Но все равно, даже если они искажают действительность больше, чем обычное наше мироощущение, в самом этом сдвиге отпечатался характер отца. Уже пожилым человеком он был потрясен тем, что во время одной из прогулок по Карадагу в Коктебеле увидел в море гигантского змея, чья голова на чудовищно длинной шее поднималась в сторону Чертова пальца, стоя у которого, отец смотрел вниз. Мои родители произвели тогда целое расследование с помощью сотрудников Карадагской биологической станции, которые предлагали правдоподобные зоологические объяснения увиденному отцом. Выяснилось, что похожее чудище в этих местах в конце гражданской войны видели красноармейцы. Их рассказ, напечатанный в местных газетах, через Волошина дошел до Булгакова и сказался на сюжете его «Роковых яиц». Фантастические образы и у Булгакова, и у отца возникали в обстановке всеобщего ожидания не столько чудес, сколько чудовищ. Дракон стал одним из действующих лиц отцовского «Кремля» потому, что ему змей мог привидеться много лет спустя, входил в число его потенциальных знакомых.
Свободное копирование
