Бирюзовое сукно
День, в котором решено было посетить музей Мистраля в Майане, начался необычно. Спустившись вниз из своей каморки, проходя по неметеному, неубранному ресторану, я увидела заткнутые за одну из кормушек две гигантские бумажные розы: одна темно-зеленая с золотыми листьями, другая лиловая с серебряными, они поразили меня своей наглостью и своим бездушием. Выйдя во дворик, чтобы позавтракать, я заметила на хозяйском шарабане еще несколько таких же роз, а рядом стоял неказистый серый «фольксваген», возле которого хлопотали две молодые женщины — брюнетка в брюках и «пончо», с немытыми волосами по плечам, и блондинка с такой же прической, в брючках и старой замшевой куртке.
Я села в сторонку и стала наблюдать за вновь прибывшими. Они вытащили из багажника какие-то сумки, корзинки и чемоданчики, а потом с заднего сиденья были выгружены два детских портативных креслица с приспособленными к ним ночными горшками, и поставили их на соседний с моим железный столик. В креслицах сидели две чумазые годовалые девчонки, которые принялись тут же несусветно реветь.
Матери совали им на ходу печенье, утирали грязные личики. Хозяин принес мне поднос с моим «кафе солюбль».
— Пожалуйста, и нам два завтрака и непременно два стакана апельсинного сока, — попросила брюнетка.
Девочки угомонились и стали смотреть, как я завтракаю, выражая свое мнение гуканьем и отрывистыми возгласами.
Матери отнесли наверх все хозяйство и уселись с сигаретами за соседний столик. Мало-помалу мы разговорились. Узнав, что я приехала из Москвы для знакомства с родиной Мистраля и что я перевожу его стихи, они были несказанно удивлены:
— Мистраль? А зачем вам это? Это же старо как мир. А что он написал, я что-то не помню…
— Поэму «Мирей».
— Ах, да! Ведь это в Провансе самое популярное имя…
— Мы с тобой знаем, наверно, только Мирей Матье, — засмеялась блондинка, — да и то по пластинкам…
Как оказалось, обе они были из Лиона и занимались тем, что выклеивали вот эти громадные бумажные цветы и приехали сюда, чтобы купить дом.
— Вы знаете, так дороги стали дома в Провансе. Раньше можно было старую ферму приобрести буквально за гроши, а сейчас…
— Из каждого сарая теперь делают гостиницы, бистро, виллы, просто ужас, не подступишься! — рассказывали лионезки, пока их дочери — Наташа, брюнеткина, и Сильвия, блондинкина, — не начали снова вопить, и тогда матери потащили их наверх.
— Не правда ли, красивые цветы? — спросил меня хозяин, убирая поднос после завтрака.
— Вам нравятся? Но ведь они слишком велики и, пожалуй, грубоваты… — нерешительно высказалась я.
— Ну что вы! Это же самое модное! Особенно для ресторанов, это декоративно, оригинально!..
Я никак не могла представить себе, что такими цветами можно было заработать себе на «дом в Провансе», и спросила об этом хозяина.
— Сейчас, пожалуй, не купишь и лачужки. Но если у них богатая клиентура, то лет пять тому назад они бы могли приобрести приличный домик…
Тут подкатил наш белый «рено», и мы с Никой отправились «в гости к Мистралю». Мы ехали по неизвестной мне дороге с удивительно красивым рельефом, среди заросших сосенками обломков скал. В одном месте лес когда-то начинал гореть, обугленные деревья торчали среди молодой поросли.
— Ты видишь? Был лесной пожар. Но здесь очень ловко и быстро тушат эти пожары. Франция купила у Канады специальные гидропланы. «Каталина». Эти машины набирают себе в брюхо воды, вылетают на пожар, и через пятнадцать минут все ликвидировано…
В Майан мы приехали около одиннадцати. Здесь надо успеть осмотреть музей до обеда, иначе может случиться, что сторож из-за редких посетителей после обеда где-нибудь загуляет.
Крохотный, пустынный, но чистенький городок Майан знаменит только своим домом-музеем Мистраля. Музей занимает два строения. Одно — белый простой каменный дом в два этажа, с наглухо закрытыми зелеными ставнями окнами. Это дом, в котором Мистраль жил с 1855 до 1876 года, переехав сюда с фермы Дом судьи. Белый дом не осматривают внутри, ибо музей устроен в другом большом двухэтажном доме, соединенном с первым одними воротами. Первый называется Дом ящерицы. В один из его углов вделана маленькая статуя мадонны, а на стене — большие солнечные часы Мистраля со стрелкой, торчащей над делениями на доске, по которой бежит сделанная барельефом ящерица и высечено изречение Мистраля: «Веселая ящерица, пей свое солнце, время бежит быстро, и, может быть, завтра будет дождь». Это изображение солнечных часов с ящерицей служит эмблемой музея и отпечатано на его почтовой бумаге и конвертах.
Второй дом, буржуазного стиля конца XIX века, стоит окруженный большим садом, и все перенесено сюда. Здесь Мистраль жил уже в зените своей славы, здесь он и умер, не оставив после себя наследников. Директор музея — писатель Шарль Гальтие, он живет в Эгальере, мы посетили его на обратном пути. В саду стоит большой памятник Мистралю. Поэт изображен в духе своего времени — возле высеченного из мрамора остатка римской колонны, над ним склонились ветки дерева, и стоит он, прислонившись к колонне, скрестив ноги, положив руку в карман брюк, длинный сюртук распахнут, открывает жилет и пышный галстук под мягким воротничком. Шляпа с полями изящно сдвинута слегка набок. Лицо с эспаньолкой и длинными усами полно достоинства и даже некоторого величия. Это скорее мраморная фотография Мистраля, чем скульптурный портрет, и веет от нее запросами и вкусом буржуазного общества 60-х годов прошлого столетия.
Не могу сказать, что меня охватил священный восторг, когда я бродила по дому-музею. Это был, конечно, не тот вдохновенный провансальский Гомер, который создал могучую народную эпопею — свою поэму, это был любимый, популярнейший Мистраль, гордость арлезианцев, которого они, что называется, носили на руках. Здесь он добропорядочный католик, умерший на своей старинной кровати, которую я вижу покрытой кружевным покрывалом у него в спальне. Я вижу его столовую, сплошь увешанную тарелками, блюдами. Деревянный решетчатый шкапик, поначалу кажущийся каким-то интересным органчиком, висит на стене, а потом узнаешь, что в нем хранили хлеб, испеченный в общественной пекарне один раз на всю неделю. Какие-то пейзажи Прованса и букеты в овальных рамах, картинки незначительных живописцев того времени. Старинная добротная мебель с плетеными сиденьями. В гостиной мраморный камин с зеркалом в золотой раме, диванчик и кресла с гнутыми ножками и вышитыми белыми салфетками, масса фотографий Мистраля, его жены, его родителей, японские веера, тамбурин, маленькое пианино, тумбочки, статуэтки, куклы в провансальских костюмах, — прообразы Мирей. Словом, все, что могло окружать знаменитого поэта, выросшего в провинциальной среде Южной Франции. Все это мне показалось страшно далеким от поэтической сущности Мистраля — этого крестьянина с богатейшей душой, этого человека, любившего запахи земли, моря, соленых трав, лавандовых полей и тимьяна, умевшего слушать стрекотанье цикад и далекое, глухое треньканье колокольцев овечьих отар.
Боже ж ты мой! Как он умел все это воспеть в своем творчестве! С каким неподдельным восторгом и любовью он описывал жизнь своих соотечественников на земле, на воде и в горах!
И, может быть, именно ферма Дом судьи была началом его творческой жизни, а этот дом-музей — уже концом, на всем печать успокоенности мастера, пожинающего лавры своей славы.
И только одно вдруг пронзило мое сознание — письменный стол Мистраля, стоявший в его кабинете.
— Вот за этим столом писал Мистраль свою поэму «Мирей»! — сказал старый смотритель музея.
Стол был типа секретера, за какими обычно писатели не работают, с четырнадцатью узкими ящиками, сделан он был из какого-то светлого дерева, и крышка его была обтянута сукном удивительного цвета бирюзовой морской волны.
На верхней полке стола стояла маленькая бронзовая копия богини Ники Самофракийской. Она так подходила к этому миниатюрному столу и так жила отдельно от куч фотографий на стенах, и каких-то безвкусных барельефов с головой Мистраля на фоне грубейшей лиры, и бесконечных шляп и шелковых бантов под холеным подбородком старого поэта, что казалось, она, эта греческая обезглавленная Победа — единственный настоящий свидетель его тайных восторгов, его влюбленности в Мирей, его отцовской любви к своему герою Винсенту и его собственного бессмертия.
Если бы кто-нибудь мне сказал, что это не тот стол, за которым рождалась поэма, то я бы в ту минуту не поверила, — так ясно, так отчетливо я видела на этом сине-зеленом фоне всю кристально чистую историю любви богатой красавицы-девушки и бедного юноши-корзинщика.
А в какой прелестной, наивной манере дает Мистраль портрет своей героини:
Хозяйке минуло пятнадцать,
И, право, должен я признаться,
Что в наших Бо-горах и Кро-солончаках
Такую красоту едва ли
Еще когда-нибудь видали.
Наверно, солнечные дали
Ей дали цвет лица и ямки на щеках!
Глаза ее росой блистали,
В которой тонут все печали,
Такой лучистости нет даже у звезды.
А вдоль спины струились косы,
Волнисты и темноволосы,
И если щеки — абрикосы,
То грудь — как персика не слишком зрелые плоды.
При внешности живой и яркой
Она была чуть-чуть дикаркой.
Ах, если б прелесть вся была заключена
В стакан воды, что залпом пьете!..
Точно и любовно вылепил Мистраль портрет своего любимца, Винсента. Он брал его непосредственно в народе, зная свой народ, любуясь им, гордясь и чувствуя эту прямую связь с древнегреческой культурой, пустившей в землю Прованса глубокие, неистребимые корни. Вот его Винсент:
Пятнадцать лет Винсенту было,
И красотою наградила
Веселого плетельщика природа-мать.
Он статным был, хоть темнолицым,
Но цвета можно не стыдиться,
Ведь чернозем родит пшеницу.
А темное вино заставит вас плясать!
Он обладал большим уменьем
Во многих тонкостях плетенья…
Три претендента на руку Мирей, которых она отвергла ради любви к Винсенту, взяты у Мистраля из провансальской жизни крестьян и пастухов его времени. Это был Аларий, пастух, владелец огромного стада овец, Веран — лошадник, объезжающий диких белых лошадок Камарги, и Урриас — укротитель диких быков. По существу, это — основные профессии Прованса, не считая, понятно, рыбаков и пахарей. Но с каким знанием и, я бы сказала, страстью описывает поэт всех трех претендентов, каждому давая характер и национальные черты. Аларий, который уводил каждую весну стада в Альпы, был уроженцем предгорий, и он, как подлинный «классический» пастух, умел резать по дереву изысканнейшие вещицы. И хоть душой он был мягок и лиричен, телом он был закален, умел переносить любые непогоды и опасности в горах. Каждый раз гнал он отары в горы:
И, видя, как они бежали,
Глаза Алария блистали,
Как жезл, в руке кленовый посох он держал.
Среди своих овчарок белых,
Что стерегут овец умело,
И в кожаные гетры до колен обут,
Своим спокойным, мудрым видом
Похожий на царя Давида,
Стоял он, глядя деловито,
Как овцы из колодцев воду пьют.
Погонщик лошадей Веран уже совсем другой. Он арлезианец, он иначе себя держит, умеет подойти к отцу Мирей, пленить его и добиться у него успеха:
Пришел погонщик, гордый, чинный,
Сюртук на нем был светлый, длинный,
По-арлезиански лишь держался на плечах,
И пояс с пестрою каемкой,
Как спинка ящерицы тонкой,
С полями шляпа из клеенки
Переливалась в ярких солнечных лучах.
Третий жених — Урриас, этот, видимо, пиренеец, его предки спустились с диких гор на промысел, в нем угадывается, конечно, не грек, не римлянин, а испанец и даже мавр:
Среди быков и телок черных
Весь год он проводил в просторных
Степях. В манадах выращенный паренек
Был вроде бычьего сложенья,
В глазах шальное выраженье.
Колючий весь, в душе броженье,
В руках дубинка, а одежда возле ног…
И сколько он быков в манаде
В Камарге метил на ферраде [1],
И был он на рогах питомца своего,
И шрам, на молнию похожий,
Он носит меж бровей на коже,
И мох солончаковый тоже
Однажды густо обагрила кровь его…
Всем троим отказала Мирей, потому что любила Винсента. В великолепных стихах отразил Мистраль эту чистую первую любовь и все очарование тайных встреч, когда:
Сливались в сумерках их души.
Касанья рук их становились все нежней.
Потом надолго замолкали,
Ногами камешки толкали.
Потом, не зная, что придумать, начинал
Любовник новоиспеченный
Описывать, смеясь смущенно,
День, в неудачах проведенный,
И то, как ночью под открытым небом спал,
Когда устраивали драки
С хвостами драными собаки…
Потом Мирей рассказывала все всерьез
О том, как целый день трудилась,
О том, как мать с отцом бранилась,
И о козе, что в сад вломилась
И уничтожила листву цветущих лоз…
Я стою и смотрю на бирюзовое сукно на письменном столе Мистраля. Кабинет, оклеенный обоями с разводами того же бирюзового цвета, с типичным французским узором XIX века, уставлен шкафами с его книгами. Шкаф с переводами поэмы на всех языках мира, кроме нашего — русского. Русского перевода «Мирей» в шкафу нет. Но теперь он будет. И мне выпала удача быть автором перевода 6300 строк этой бессмертной поэмы, которую Мистраль писал… Нет, все же не на бирюзовом сукне, а на том, на каменном столе в саду Дома судьи!
Свободное копирование
