На крыльце не было никого. Дверь была затворена. Стало быть, кого-то или чего-то ждут. Ждать пришлось немало: полчаса с лишком, а при моем душевном состоянии это время казалось еще более продолжительным. Я испытывал нечто подобное тому, что ощущает больной перед операцией, что вообще чувствует человек в томительном ожидании чего-либо мучительного, ужасного, подавляющего, но в то же время неизбежного, неотвратимого, когда мозг работает с лихорадочной энергией и рисует поразительно ярко картины ожидаемых страданий, когда, задолго еще до наступления реальных мук, человек переживает их в душе так живо, так отчетливо, что наступление роковой минуты кажется ему облегчением, отрадой, пределом его страданий, и он начинает с болезненной страстностью жаждать, чтобы эта минута скорее наступила: ожидание более мучительно, чем самая мука.
Минута шла за минутой, куранты Петропавловского собора проиграли четверть часа, другую, а все нет никого. Это ожидание всю душу из меня вытягивало, и вдобавок я стал коченеть от холода, так как одет был очень легко: в летнем пальто, том самом, в котором был арестован, без калош, в одних штиблетах. Жандармы тоже затосковали. Один все поглядывал на свои часы, другой все вздыхал с чувством покорности судьбе, но наконец не выдержал.
— Как долго, — произнес он с укоризной.
— С Лесником, поди, чай распивает, — отвечал ему первый.
С Лесником... с Лесником... Да ведь Лесник в 1878 году возил в Харьков Мышкина и других осужденных на каторгу по процессу 193-х, припомнилось мне; уж не повезут ли меня еще куда-нибудь? Это очень возможно. Ведь про Лесника тогда говорили, что ему постоянно дают подобные поручения. Но куда же меня могут везти? Не в Шлиссельбург ли? В то время, нужно заметить, уже ходили слухи о том, что в Шлиссельбурге возобновляется политическая тюрьма, упраздненная со времен Николая I, и что туда даже переведены некоторые из содержавшихся ранее в Алексеевском равелине, в том числе Нечаев. Я не знал, что Лесник назначен смотрителем тюрьмы Трубецкого бастиона {В 1882 г.}, и, быть может, долго бы еще фантазировал о предстоящем мне путешествии, но дверь отворилась, на крыльцо вышел унтер, не жандармский, а из так называемых присяжных, и махнул рукой. Жандармы поднялись и забрали мои вещи. Мы вышли из кареты, поднялись на невысокое каменное крыльцо и, пройдя через кордегардию, очутились в тюремной прихожей.
Это была длинная и высокая комната, довольно неприглядного вида. Пол был грязен. Половик, протянутый от входа до двери, ведущей в тюремный коридор, был очень потерт. Краска на стенах местами облупилась, местами совсем утратила свой первоначальный цвет от сырости, копоти и насевшей густым слоем пыли. В переднем углу вдоль стен тянулась глаголем длинная деревянная скамейка, перед которой стоял деревянный стол. В противоположном углу, слева, была узкая деревянная дверь, окрашенная в какую-то темную краску. Она, как оказалось, вела во внутренность тюрьмы. В стене, прилегающей к садику, где гуляли заключенные, он находился внутри тюремного здания прорезаны два окна, нижние стекла которых были матовые, а потому прихожая освещалась очень плохо.
Я застал здесь моего поручика. Он расхаживал из угла в угол с папиросой в зубах и, видимо, чувствовал себя не совсем ловко. Человек он был молодой, служил в жандармах еще недолго и не успел освоиться со своим тяжелым ремеслом. Я тоже закурил папироску, прошелся несколько раз взад и вперед по комнате, заглянул через отворенную дверь в кордегардию, где были видны солдаты-гвардейцы, покуривавшие цыгарки, и ряд ружей, составленных у стены. Посмотрел на висевшую близ двери инструкцию для караулов и, не найдя там ничего любопытного, прислонился к обитой железом печке, чтобы несколько согреться.
Так прошло минут пять. Вдруг дверь отворилась, и в прихожую вошел присяжный, остановившийся тут же у порога, и плотный румяный старик с длинной седой бородой, одетый в тужурку с капитанскими погонами. Это был, как я уже узнал после, Домашнев {Это был капитан Домашнев, заведовавший жандармами, которые с 80-го года были назначены в крепость для наблюдения не только за арестантами, но и за присяжными, которым в свою очередь было предписано следить за жандармами. (Называю Домашнева капитаном, ибо тогда жандармы носили пехотные чины, а не кавалерийские, как это пошло с 84 года.) Поздоровавшись с моим поручиком, он что-то спросил его и осмотрел меня столь бесцеремонным взглядом, что меня покоробило. Поручик сказал ему несколько слов вполголоса, а затем уже громко вспомнил про какой-то "кожух", который он привез в крепость, но обратно не получил.}. Он поздоровался с моим поручиком, пожал ему руку, и они, отойдя в сторону, стали тихо говорить между собой. Речь шла, конечно, обо мне, и я почувствовал себя очень неловко, особенно от тех бесцеремонных взоров, которые на меня бросал этот старик. Я отошел от печки и стал снова прохаживаться по комнате.
— Ну иди, — вдруг раздалось за моей спиной.
Я обернулся и остановился в недоумении.
— Иди, иди, — грубо повторил старик, указывая рукой на дверь.
Кровь ударила мне в голову. Нет сомнения, эти слова относятся ко мне. С этой минуты я уже не человек, а лишенный всех прав состояния ссыльнокаторжный, которого может оскорблять всякий бурбон.
Конечно, я ждал, что могу встретить подобное обращение; конечно, я старался убедить себя, что на подобного рода вещи нужно смотреть философски, что оскорбляться наглостью и грубостью людей, во власти которых я нахожусь, противоречило бы тому презрению, с каким я смотрю на них, и прочее. Увы, не в первый раз в жизни и не со мною первым оказалось, что броня философии очень некрепка, если ум говорит одно, а чувство другое. И как бы я ни старался уверить себя, что стою выше всех оскорблений, наносимых мне глупым и злым человеком, но все-таки я не в силах был слышать грубое обращение на "ты". По спине пробежала нервная дрожь, в висках застучало, мелькнула было в голове мысль на грубость отвечать грубостью, но, к счастью, я быстро овладел собой и удержался.
В самом деле, в таких условиях вступать в борьбу значит подвергать себя новым, еще горшим поруганиям и тешить своих врагов, которым твои страдания доставляют величайшее наслаждение. Я в первые же дни заключения в крепости решил, что в тюрьме нужно или, сохраняя полное хладнокровие, спокойно покоряться своей участи, или же если вступать в борьбу, то только с тем, чтобы не оставаться в живых. Ничем так нельзя порадовать наших врагов, как доставить им новый случай ругаться над тобой, и ничто не может их так сильно злить, как ясность духа и спокойствие, которых не могут сломить все измышленные ими пытки.
Поручик мне поклонился и что-то процедил сквозь зубы, указывая мне на капитана. Я не разобрал его слов отчасти потому, что они были сказаны тихо, отчасти потому, что был взволнован, но все-таки понял, что он прощается со мной и передает меня этому бурбону. Я ответил поручику поклоном и пошел по направлению, указанному мне рукою старика. Присяжный, стоявший у двери, открыл шествие, указывая мне путь, за ним я, за мной капитан.
Свободное копирование
