Развод родителей

 В марте 1967 года, как раз перед тем, как мне пойти в школу, мои родители развелись. Как развивался у них разлад – я не помню, не помню даже ссорились ли они или нет. Может все было настолько тихо и мирно, что я не обратил внимания, либо родители как-то отгородили меня от своих проблем, или же мне все это было намного безразличней, чем мои игрушки ─ не знаю, на знаю. Запомнил только два момента.

Первый ─ суд народный ─ зачем меня туда затащила мать не знаю, в зал, слава богу, меня не пустили, (никогда бы там не быть, хотя от тюрьмы и сумы не зарекаются). Я замечаю, что некоторая часть женщин во все злачные места берут с собой детей. В государственные учреждения, в медицину, в магазины ─ куда угодно. Понятно, почему они так делают ─ им не хватает компаньона, сопереживателя. Но тогда заведи себе карликовую собачонку, которая именно для этого и предназначена. А ребенок – не собачка – он – личность. Думают ли матери о том какая тяжесть для него просидеть где-то в шумном и душном месте несколько часов, в сплошных запретах типа: «не шуми», «не бегай», не понимая, что здесь происходит, почему он здесь и, что, самое главное, от него хотят. Нет, конечно, не думают, думают больше о себе, о том, как трудно им оставаться одним, наедине со своими думами, и о том, что в компании время идет веселее.

Помню, что я сидел на широком подоконнике окна лестничной площадки, мимо меня, вверх и вниз по лестнице, ходили люди, а я сидел и ждал мать. Мне было, и скучно, и грустно. Чтобы чем-то занять меня, она купила мне акварельные краски в бумажной коробочке пенальчиком ─ целых восемь цветов. У акварели всегда был неповторимый запах, и до сегодняшнего времени мне его трудно забыть. Много ли времени прошло или нет – не знаю, но потом мы пошли домой. Что тогда произошло в моей судьбе я не понял. Я даже не знаю с какого времени отец перестал жить с нами. Как поется в песенке «отряд не заметил потери бойца...» Или мне все это было безразлично? И я так же мог не заметить потери матери, лишь бы кормили и играли ─ а кто со мной играет и зачем меня кормит ─ для меня было не важно. Трудно сказать. Может быть страх перед неотвратимо надвигающейся школой затмил весь мой разум? Непохоже ─ помню, что сильный страх перед школой начался у меня только летом, когда все дворовые друзья заголосили о школе.

Второй ─ последняя встреча с отцом. Несмотря на развод и на то, что мы переехали в другую квартиру, он хранил у нас какие-то свои вещи. Мы переехали в соседний дом, уже прожили там какое-то время, и тут отец явился за ними. Я помню, что в тот момент стоял во дворе, возле подъезда, а отец и его друзья, укладывали что-то в машину. Не помню ─ задумывался я над тем, что происходит? По-моему ─ нет. Ничего меня не волновало. Подобно Архимеду, хотелось сказать ─ не троньте мои игрушки! (Кстати, у меня есть такая неприятная черта характера ─ в некоторые, важные жизненные моменты, когда надо либо переживать, либо принимать какое-то важное решение, меня охватывает волна полного безразличия к происходящему. Сколько раз в жизни мне это ой как мешало!) Закончив погрузку, отец подошел ко мне и дал руку, в последний раз, на прощанье. Но я, руку свою не подал, а наоборот ─ спрятал за спину. Что выражал этот жест, о чем я думал в тот момент ─ убей не помню!

Может это был протест против расставания с отцом. Я не пожал ему руку, поскольку не хотел, чтобы он уходил. Или, наоборот, я хотел показать неприязнь к уходящему навсегда отцу ─ не знаю. Не помню никаких своих мыслей и чувств по этому поводу. Видимо их и не было, потому что в том же самом году я пошел в школу и я отлично помню свое отношение к школе и к своей учительнице. Значит память не подводит. Не было, ни слез, ни грусти. Ушел и ушел ─ продолжаю играть! Подобное ощущение у меня было в 1970 году, когда хоронили мою бабку. Она тяжело болела, мы ходили к ней в больницу. Потом умерла. Но я не помню никакой грусти и тоски по ушедшему члену семьи. Больше всего меня интересовало ─ простят ли по этому великому случаю мне несделанные домашние задания и пустят ли в этот день играть во двор. И все.

Главное несчастье, в расставании с отцом, которое я осознал чуть-чуть позже, заключалось в том, что вместе с ним ушел и телевизор. Не мог мой папан оставить сыну телевизор. За что я его проклял, и, может быть, поэтому, он через сорок лет практически полностью ослеп. А поскольку моя мать была бедна, то смогла купить телевизор, только в 1970 году. И целых три года  я, во-первых, был лишен любимой передачи «Спокойной ночи, малыши», а во-вторых, остался без всех новых фильмов про войну, которые мы в детстве так любили смотреть. Не видел «Семнадцать мгновений весны» - первый советский сериал! Все ребята пересказывали друг другу увиденное, играли в «Семнадцать мгновений…», а я сидел как кусок дерьма, не вмешиваясь в их разговоры. Обидно… в натуре, обидно. Сука, папашка, мог бы сыну-то, родному игрушку-то и оставить. Но, видимо, молод был, сам не наигрался… Тридцать лет ему только было.  Щенок!

Мне повезло хотя в том, что мамка отняла у него проигрыватель для грампластинок, а то бы я остался еще, и без сказок, и песенок. Совсем бы тоскливо было… Я не видел, я был на улице, когда отец выносил вещи, но мать говорит, что как только он взял проигрыватель, она вцепилась в него обеими руками и дернула на себя. Отец потянул к себе, мать – к себе. Так они крутили его туда-сюда несколько раз. Но мать была старше на пять лет отца, а следовательно опытнее и сильнее, поэтому проигрыватель остался у нее. Он запомнился мне своим цветом. Простой чемоданчик темно-бордового цвета, в верхней крышке которого был динамик, отделанный решеточкой цвета слоновой кости, а в нижней ─ сам проигрыватель тоже цвета слоновой кости. Рядом с динамиком был пластиковый барельеф Петропавловской крепости опять же цвета слоновой кости. Потом было много проигрывателей – черных, серых, стальных, но такого благородного сочетания цветов никогда уже не встречалось.

Барельеф Петропавловки мне очень нравился. Тогда любили делать подобные шильдики. Взять классического оленя на «ГАЗ-21» или медведя на «ЯМЗ», даже на нашем телевизоре «Аврора» и то было барельефное изображение серой «Авроры» с красным лучом прожектора ─ замечательное украшение. Такие штуки здорово разнообразили внешний вид предметов. Жаль, что сегодня эта традиция полностью забыта. Остались тупые названия фирм-производителей без малейшего намека на художественность.

И еще, когда я включал проигрыватель, то спереди загоралась небольшая красная лампочка. Она меня настолько привораживала, что порою я, просто так, по нескольку раз, включал и выключал проигрыватель, чтобы увидеть как зажигается и как гаснет эта красненькая лампочка. Плафончик для нее был сделан какой-то хитрой конструкции ─ с несколькими выступающими полукольцами, поэтому она не смотрелась простым красным пятном на поверхности, а меняла свою форму и оттенок, стоило только повертеть головой. Какие-то отблески, искорки были в этой лампочке ─ замечательно было сделано ─ красиво. В ней было то, что привлекает нас в драгоценных камнях ─ неожиданная и непредсказуемая игра света и цвета.

Что интересно ─ я встретился с отцом через двадцать с лишним лет. Я узнал его сразу ─ у нас характерная форма передних зубов, да и внешность его не намного отличалась от фотографий молодости. Но! Но ─ никакого ощущения родства душ я не почувствовал. Ну ─ человек и человек, малознакомый даже ─ и все. И все... Были какие-то у нас общие точки пересечения, но больше ─ ничего. Я ожидал от этой встречи большего. Я хотел почувствовать своего ОТЦА! А увидел пожилого мужчину совсем мне не интересного с совершенно «неродным» хрипловатым голосом. Видимо мне не дано чувствовать какую-то особливость родственников. После этого мы с ним виделись буквально три-четыре раза и все.

Вполне возможно сыграло в этом определенную роль материнское воспитание, которое, после ухода отца, было направлено на развитие неприязни и ненависти к нему. Постоянно напоминала, что в отсутствии телевизора вина отца, а ее заслуга, в том, что она вырвала у него проигрыватель из рук. Мать всегда говорила ─ «отец ─ подлец». Эту фразу я быстро запомнил и стал ей пользоваться в корыстных целях. Когда мне надо было выпросить себе, или конфетку, или новую игрушки, или загладить какую-либо свою вину, я сразу произносил дежурную фразу про отца-подлеца и про неземную любовь к своей маме. Мать, или верила всей этой брехне, или не верила, а ей просто, как говорится, было приятно слышать, но желания мои выполнялись беспрекословно. Поэтому, я наглел и наглел с каждым днем. Ключ к сердцу матери был у меня в руках. Спасибо Господу, что он сохранил меня от беспредела. Куда бы все это могло завести меня страшно подумать.

Когда я пошел в школу, то пожалел, что мать свой развод вынесла на всеобщее обозрение, а не придумала для меня и окружающих какой-нибудь слезливый рассказик о погибшем летчике-испытателе или просто об утонувшем во время купания отце. Когда бы я узнал всю правду, то был бы уже в том возрасте, когда подобные обманы понимаешь и оправдываешь. А так, в школе я считался бы сиротой, а не безотцовщиной! А это большая разница. Никакой сукин сын, который учился со мной вместе, не мог бы сказать мне ─ «тебя даже отец бросил, какое же ты гавно...» или «я верну тебе тетрадку, когда покажешь своего отца...», под общий хохот одноклассников. Обидные высказывания «инкубаторский» и «безотцовщина» также бы не липли ко мне. Да и самому ощущать себя сиротой, чем отброском, было бы приятней.

У всех были отцы, ребята ими гордились и хвалились. Чей-то отец мог велосипед починить или шкаф сделать, чей-то помочь выучить уроки, чей-то выпить две бутылки водки и не захмелеть. А главное ─ отец был защитником. Если кто-то из старших обижал нас, малышню, то такое безобразие сразу переводило стрелки на отца. «Посмотрим, как ты с моим отцом говорить будешь...» ─ обычно произносилось в таком случае, со всеми вытекающими последствиями для обидчика. Меня же никто не мог защитить.

Но!

У меня не просто не было отца ─ он нас бросил! Это было хорошо понятно детям ─ мы, дети, то же кое-что бросали, мы знали что это такое. Мы бросали осточертевшие уроки, сломанную игрушку, невкусную булку, обидевшего тебя товарища. Бросали все то, что было ненужно или противно. Значит, и я, и моя мать были такими же ненужными или противными вещами, коли нас бросил отец. Подобные мысли постоянно роились в моей детской голове. Мне бы было намного проще и учится и общаться со своими сверстниками, если бы, и я, и они считали моего отца покойником. Смерть естественный процесс, мы постоянно смотрели фильмы про войну и знали, что смерть не щадит, ни плохих, ни хороших. Да и вообще – почему-то в то время, в книгах, в фильмах, главный герой, самый лучший персонаж, обычно погибал. Никто не застрахован от смерти. Я бы не чувствовал себя изгоем и мог бы сказать ─ «вот если бы мой отец был бы жив!» ─ и это произвело бы впечатление на других и укрепило бы меня в осознании себя как личности. Я чувствовал бы себя уверенней и сильнее. Мой отец хороший, он любил меня, вот только подлая смерть отняла его у меня ─ вот чтобы думал я в этом случае.