Хмелита - 4

* * *

У нас в Хмелите был замечательный дьякон, отец Леонид Романов. Он был очень любим и крестьянами, и нами. Он всегда был веселый, жену его я не помню, но у него было много очень милых детей. Он был раньше штаб-ротмистром 4-го Харьковского уланского полка.

У нас тогда жила в собственной квартире в доме тетя Фразя, бывшая воспитательница моей матери, ставшая как бы членом семьи. С нею жила ее сестра Варвара Николаевна и их мать Анна Сергеевна. Старушка Анна Сергеевна, ей было за 90, тоже была веселая, и ее все очень любили. Отец Леонид постоянно приходил играть с нею в пикет. Он ее немилосердно дразнил и приглашал с ним танцевать. ‚Да что вы, отец Леонид, это же непристойно дьякону в рясе танцевать.” — „Помилуйте, отчего нет, это же не грех.” „Да вы, наверно, и не умеете.” — „Как не умею!” — он поднимал свою рясу, под которой были кавалерийские рейтузы и сапоги и отплясывал мазурку, и Анна Сергеевна каталась со смеху.

Покойный муж ее был доктором в Порховском уезде Псковской губернии. Он, говорят, был самодур, но очень хороший доктор. С крестьян он никогда денег не брал, но с помещиков и купцов брал здорово и всегда золотом. Бумажки он просто не принимал. Жили они просто, и никто не знал, что он делал со своим золотом. Когда он вдруг умер, то ничего семье не оставил. Анна Сергеевна умерла, когда ей было 96 лет, но не в Хмелите, а в Глубоком, где бабушка построила им дом. Умерла она не от старости, а от того, что никогда не ходила, а всегда бегала. Поскользнулась на скользком полу и сломала себе бедро. В постели у нее сделалось воспаление легких, от которого она умерла.

Хмелитским домом заправлял камердинер Иван Михайлович. Его все страшно уважали и никто не смел его называть иначе как по имени-отчеству. Я его очень любил. Если кто-то хотел что-нибудь делать, все говорили: ‚Нужно спросить Ивана Михайловича.” Без его позволения ничего в доме не делалось.

Иван Михайлович был замечательный человек. Давно когда-то, когда он был мальчиком, он был, что называлось, ‚,казачком” у дедушки Гейдена. Я не знаю, что „казачки” в то время делали, кажется чистили сапоги и бегали по посылкам. Но он был невероятно талантливый человек. Он все мог делать: чинить электричество, чинить автомобиль, набивать патроны для охотничьих ружей и т.д. Он меня научил бесконечным разным искусствам.

Когда мы были в Риме, он ездил с нами и там научился по-итальянски.

У моей матери тогда была личная горничная итальянка Алида. Она ни на каком языке, кроме итальянского, не говорила. Я помню, как отец мой говорил, когда моя мать привезла Алиду из Рима, что ей будет очень скучно в Хмелите. Моя мать уверяла, что она скоро научится по-русски, но она ошиблась.

В то время у нас был повар-француз, с невероятными претензиями. Он считал себя выше всех слуг, за исключением Ивана Михайловича, которого он боялся. Иван Михайлович выучился и французскому и обкладывал повара за его республиканство. Он его называл ‚этот французский фанфарон”. Когда француз уехал, то поваром стал Тихон, бывший под-повар из села Семеновского. Тихон был милейший, совершенно шальной молодой человек. К несчастью, он много пил, но тем не менее, он оказался гораздо лучшим поваром, чем француз.

Под ним был под-повар, тоже из Семеновского, которого он почему-то не любил, хотя сам его выбрал. Помню, бывали случаи, когда Тихон напивался, хватал нож и гонялся за под-поваром по кухне вокруг центрального большого кухонного стола: ‚,Зарежу тебя, скотину!” И тогда только Иван Михайлович мог его успокоить.

Но Тихон выучился от Алиды по-итальянски и говрил совершенно свободно. За год вся людская столовая лепетала по-итальянски.

У Тихона был невероятный талант. Он был художник. Ему эти художества никто не заказывал. Он вдруг решал сотворить какое-нибудь необычайное блюдо. Первое такое блюдо было сделано из легкого сырного теста, то, что называлось соломки”. Это была изба с резными ставнями. Крыша была соломенная из того же „матерьяла”. Перед крыльцом стоял мужик в зипуне и папахе, который колол дрова. Это была такая красота, что мой отец сказал: „Да это есть невозможно, это в музей нужно поставить.” Но Тихон обижался, если не ели его произведения. Помню, тоже на масляницу, он из „соломок” сделал крестьянина с санями и лошадью, а на санях были навалены дрова. Из сахара он тоже делал невероятные изделия, от которых все ахали, но нужно было есть. Мой отец все говорил, что Тихон должен был в Академию поступить и стать скульптором, но Тихон отмахивался: „Что вы, Владимир Александрович, я повар, а не скульптор.”

Однажды у нас гостили Ольга Шувалова и ‚,Ласточка” Шереметева, приехали и несколько соседей. Тихон решил пустить пыль в глаза и к супу испек невероятные пирожки в виде красивых корзиночек с белыми грибами, тоже искусно сделанными. Все удивлялись и хвалили. Был оживленный разговор, и никто не заметил, что жаркое не появлялось. Прошло довольно долгое время, и моя мать наконец позвонила маленьким звонком спросить, отчего задержка. Вдруг дверь приоткрылась и появилось очень красное лицо Максима-дворецкого: ‚,Простите, но жаркое в помойное ведро упало.” И лицо Максима исчезло. Все раскрыли рот от удивления и затем разразились смехом. Решили ждать последствий. Наконец, дверь отворилась и появился взамен окорок со всеми надлежащими овощами. Кто-то сказал: „Да у вас повар гений!”

Оказалось потом, что Тихон, как всегда, поссорился с подповаром, схватил у него блюдо и жаркое соскользнуло в помойное ведро. Долго после этого смеялись и, когда случалась какая-нибудь задержка, говорили: „Наверно, что-нибудь в помойное ведро упало.”

Когда я был еще очень маленьким, дворецкими в Хмелите были два брата, бывшие конвойцы, по имени Зацоевы. Они были очень высокие и красивые, ходили всегда в синих черкесках с газырями, с черными с серебром верхушками, и с очень красивыми кинжалами, отделанными серебром. Оба были очень элегантны и покоряли сердца всех местных девиц. Когда они выходили из дома, они зачем-то прицепляли к поясу какие-то невероятные пистолеты, тоже отделанные серебром. Никто никогда не думал, что пистолеты были заряженные.

В те времена управляющий у нас был маленький, очень толстый человек, забыл, как его звали. Раз он стоял перед скотным двором, разговаривая с одним из Зацоевых. Вдруг из ворот скотного двора появился бык Витязь. Он бросился на управляющего, который стоял к нему спиной, подбросил на воздух и будто бы закинул его на крышу. Зацоев выхватил свой пистолет и выстрелил в воздух. Бык так испугался, что бросился обратно в свое стойло. После этого, говорят, его оттуда не могли выманить целую неделю. У управляющего пострадало только его самолюбие. Эту историю повторяли еще много лет спустя.

Когда были обеды, Зацоевы надевали свои парадные черкески с черными с золотом газырями и золотом отделанными кинжалами. Черкески эти были алые. С синими черкесками они носили белые бешметы, с алыми — черные.

Оказывается, когда конвойцы уходили в отставку, то перед тем, как возвращаться домой на Кавказ, они года два служили гденибудь в России, зарабатывая лишние деньги. Они были не то кабардинцы, не то ингуши или осетины. Их все очень любили.

Мы, дети, знали до последней детали все коляски, сбрую, лошадей и кучеров наших соседей. Раз произошел невероятный случай. В Хмелите от ворот до подъезда и дальше, к конюшне, земля была покрыта песком. Каждое утро, рано, несколько девушек из деревни приходили с граблями и чистили песок. Это делалось, кажется, чтобы давать девушкам заработок, иначе смысла в этом никакого не было. Результатом было то, что даже если бы кошка прошла по дороге, видны были бы ее следы.

Помню раз летом, мы, дети, с гувернантками, учителями, сидели в столовой за утренним завтраком. Было 8 часов. Вдруг послышался скрежет колес об.гравий в воротах. Все окна были открыты. Мы были очень строго воспитаны, и никто из нас никогда не смел вставать из-за стола без специального разрешения. Но приезд коляски в такое время был так необыкновенен, что, несмотря на крики гувернанток, моя старшая сестра и я вскочили и бросились в картинную галерею, откуда был виден проезд от ворот почти что до главного подъезда. Мы ни слова не сказали, а просто побежали.

По двору ехала маленькая коляска с коренником и одной пристяжкой. На облучке сидел кучер и в коляске какой-то господин. Мы ни коляску, ни лошадей, ни кучера не узнали. Заинтригованные гувернантки кричали нам: „Кто это приехал?”

Мы бросились через залу, синюю столовую к главной лестнице и через прихожую к главным дверям и остановились в недоумении. Там никого не было. Не было и следов коляски на чистом песке. Сестра и я не могли понять: чья это могла быть коляска и куда она исчезла, не оставив никаких следов? Когда мы вернулись в столовую, все нас стали спрашивать, кто приехал. ‚Никто не приехал.” „Как никто, мы все слышали подъезжающий экипаж.” Они нам не поверили, и, забыв наше непослушание, все пошли смотреть несуществующие следы. Их слышали также горничная Анна и дворецкий Максим.

Как ни странно, я в подробностях помню до сих пор и коляску, и сбрую и т.д. Единственное, что не помню, это господина, который сидел в коляске. Подробности и мои и сестры были совершенно одинаковые.

Все те, кто слышали коляску, охали и ахали, говоря, что это плохое предзнаменование. Но абсолютно ничего не случилось, разве что революция шесть лет спустя.

Мне рассказывала тетя Наташа Фредерикс, что в 1878 году, когда пришло известие в Петербург о перемирии в Турецкую войну, Стенбок-Ферморы дали бал, чтобы это отпраздновать. Муж был на войне под Адрианополем. Вдруг камердинер вошел в залу и донес графине, что приехал граф. Через несколько минут дверь открылась и вошел Стенбок-Фермор в сильно запыленной шинели, улыбнулся гостям, махнул рукой и прошел в частную часть дома. Жена сейчас же побежала за ним. Он вошел в спальню детей, посмотрел на них улыбаясь и вдруг исчез. Через день пришла телеграмма, что он был убит под. Адрианополем именно в это время какими-то турками, которые не слышали о перемирии. Его видела масса народу и отец тети Наташи.