Послевоенные годы - 1

ГЛАВА 10 

ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ 

Новая волна террора прокатилась по стране в 1948 и 1949 годах. Целью органов безопасности было окончательно завершить террор 1937 года: заключенных вроде меня, оставшихся в живых после тюрем и лагерей, на этот раз решили изолировать и впоследствии ликвидировать. Поэтому меня, после девяти лет в Норильске, вместе с «этапом», состоявшим из 250 «ветеранов», перевезли в знаменитый Александровский централ близ Иркутска. Мы думали, что власти решают вопрос о нашем расстреле. Но «органы» ограничились в данном случае еще более строгой изоляцией.

Сам по себе этап был неимоверно тяжелым. Сначала нас доставили в пересыльную тюрьму в Иркутске, а оттуда переправляли в Централ. У узкого выхода стоял грузовик, вокруг — вооруженная охрана. Прежде чем нас погрузить, нам надевали наручники, сковывая попарно. Делали это в спешке, грубо, причиняя жестокую боль. Наручники впивались в тело с такой силой, что лилась кровь. В кузов нас забрасывали, точно кули — одну пару на другую, пока грузовик не набили до отказа. Мы лежали как селедки, не в силах шелохнуться; стонать было запрещено. Затем в кузов забрался вохровец и, пересчитав нас как скот, продел одну из заржавленных цепей (говорили, что эти цепи пролежали десятки лет в бывших царских тюрьмах) через кольца всех наручников и прикрепил ее к борту грузовика.

Было это утром, ранней осенью. Только что взошло солнце, воздух был чист и мягок. Мой напарник по наручникам был намного крупнее меня: наручники впивались ему глубоко в тело, причиняя сильную боль. И все же он прошептал:

— Проклятые садисты, по крайней мере они не отняли у нас света и солнца.

Мой напарник ошибся. Как только водитель сел в кабину и завел мотор, на нас накинули брезент. А начальник этапа потом сказал кому-то, что у него был приказ не только заковать нас и как можно плотнее набить нами грузовик, но и принять меры, чтобы не смогли определить, куда нас везут.

И нас повезли. Ни одна живая душа не сумела бы догадаться, что за груз находится под брезентом. Один заключенный стонал всю дорогу от глубоко впившихся в него наручников. Когда мы прибыли, и с нас стали снимать их, этот несчастный уже громко кричал от боли: оказалось, что его наручники не снимаются. Тогда принесли пилу. Когда же и пилой не удалось перепилить железо, принесли топор, которым и разбили оковы: Но к тому времени руки заключенного были сплошь покрыты кровавыми ранами. Человек потерял сознание, и его унесли на носилках.

В этой тюрьме я встретил людей, которые, по идее, должны были навсегда исчезнуть из жизни. Среди них были видные нацисты, которых по тем или иным соображениям не судили открыто как военных преступников. Некоторых схватили в Западной Германии, другие, как например, дипломаты, находившиеся при посольстве Шуленберга, сидели уже давно. Были тут и японцы, захваченные в Харбине.

Режим в Александровском централе был до предела жестоким. Ни писем, ни газет. Кроме обычных наказаний и карцеров, в каждую камеру помещали не только одного сексота, но еще и другого сексота, чтоб следить за первым. Таких на тюремном лексиконе называют «наседками».

В Александровском централе, как и в других советских тюрьмах, настроение заключенных было пассивным, безнадежно подавленным. Меня долгое время удивляло, что люди, не знающие за собой никакой вины, так пассивно и покорно относятся к случившемуся с ними. Со временем же я убедился, что многие рады и тому, что их держат в тюрьме: ведь их могли бы просто взять и расстрелять. Поэтому сроки в десять, двадцать и двадцать пять лет казались иным почти милостью.

На деле же условия в тюрьме были таковы, что сроки эти вряд ли могли казаться милостью. Просто это означало медленное умирание вместо быстрой смерти. Старая русская поговорка «От сумы да от тюрьмы не зарекайся» отражает нищету и бесправие русского народа.

Эту поговорку я слышал в заключении много раз от молодых и старых, от крестьян и рабочих, врачей, инженеров, профессоров. Тот же деловой фатализм прозвучал и в спокойном голосе одного из политкомиссаров, выразившего точку зрения властей:

— Мы не стремимся снижать показатель смертности. Хотя некоторые из заключенных Александровского централа дожили и до смерти Сталина и до реабилитации, никто не имеет права забывать о тех чудовищных преступлениях, которые совершались по отношению к русскому народу и к людям других национальностей. Никто не должен чувствовать, что совесть его чиста, до тех пор, пока вся правда о сталинских преступлениях не будет сказана.

В середине пятидесятых годов, уже на воле и после реабилитации, я встретил человека, бывшего заключенного Александровского централа, восстановленного в партии и получающего пенсию. Он сказал, что не может больше радоваться жизни, так как «по политическим причинам» не может рассказать об известных ему страшных фактах:

— Не значит ли это, — заметил мой собеседник, — что есть еще люди, рассчитывающие возобновить эту пляску смерти?