После семимесячного состояния на жалованьи у Фишера я до того привык к занятиям одной наукою, до того вошел в первый раз от роду в свою настоящую сферу — кабинетную жизнь, что не мог без ужаса подумать, неужто мне итти убивать последние драгоценные остатки моей молодости опять в каком-нибудь департаменте, и решился, во что бы то ни стало, хоть умру с женой на улице, не брать никакого места иначе, как на условиях, что мне будет хоть полнедели очищаться для себя. Тут я сделал горькую ошибку; но я был доведен до фанатизма беспрерывными обманами судьбы и тупоумием ближних. Сколько мне ни предлагали добрые люди мест от 2 до 4 тысяч рублей в год, а иные даже и хлебных, я, бедствуя невообразимо, упорно и наотрез отказывался, рассчитывая, что, по своим правилам и характеру, я не могу быть тунеядцем ни на каком месте, следовательно, тем более на большом; а потому и не буду иметь ни капли досуга для своих наук, тогда как мне он нужен был в колоссальных размерах. Свидетели — вся моя родня, все мои знакомые, все те, кто желал мне добра. Я решительно- вообразил себе, что меня провидение избрало в мученики за науку, истребляемую с земли новым наплывом варварства, равным переселенью народов, и с изуверским наслаждением приготовлялся духом к голодной, холодной и какой угодно смерти. "А ребенок"?— возражали мне друзья или родные. — "Ну что ж, я его разобью об печь и не допущу страдать более себя!".
В таком состоянии духа, я таскался кой-к кому из здешних литераторов или их знакомых, ища себе литературных занятий. Но все эти таскания и поиски оставались совершенно бесплодны. Мои статьи или возвращали или затеривали, только всегда с одной и той же песней, что не соответствуют плану, цели, тону журнала; переводов не давали, отзываясь тем, что переводчиков, как собак, да и плата тогда была каких-нибудь 25 р. асс. за печатный и премелко-печатный листище; одно, что иногда, и то уже гораздо позже, мне предлагалось — это писать разборки книгам; но на это у меня не поднимались руки: тут надо было, отрекшись всех своих задушевных убеждений, в угоду редакции, по большей части не имеющей на дне своей души ни малейшего смысла,— что такое за куропатка, что за лимбургский сыр — убеждение,— резать и бить напропалую всякого встречного и поперечного, благо подвернулся под руку с своей книжонкой; а эта книжонка есть, может быть, и след десяти, пятнадцати-летней науки и борьбы с жизнью!...
Мои же мнения никогда не сходились ни в чем с мнениями и тогда, и ныне, и присно торжествующей или, лучше сказать, свирепствующей литературной партии, и потому разобрать книгу на основании своих собственных понятий значило убить себя сразу и навеки в шуме и гаме всей этой почтенной компании, которая торгует человеческим смыслом не хуже того, как другие компании торгуют салом, пенькой и устрицами.— Но сверх всего этого — иные даже заказывали мне статьи сами, упрашивая и улелеивая меня всячески, и когда я приносил, например, переводы, стоившие мне целых месяцев усидчивой работы, у меня брали их с пожиманием рук, чуть-чуть не с лобызаниями, расхваливая при свидетелях до небес и обещая при тех же свидетелях деньги,— когда? Завтра! — А это завтра не наступило еще и поныне... Так у меня, сверх урезок от уговорной цены, пропадает доселе за разными предпринимателями литературной промышленности до 500 р. асс. В это-то время мне свалилось, как с неба, настоящее мое место служения в архиве министерства иностранных дел. Мой добрый товарищ, еще с Черного моря, некто Завойко, помогавший мне всегда и прежде всем, даже и деньгами, сжалился надо мной и тут и употребил все средства, какие имел, чтоб достать мне место в этом министерстве, как в единственном, в какое я еще решался вступить, все в тех видах, что оно выкинет же, наконец, меня на Восток. Завойко женился тогда на дочери барона Врангеля, покойного добрейшего и благороднейшего инспектора училища правоведения; а в этом училище был тогда — это было в конце 1840 года — воспитанником сын директора д-та внутренних сношений — Поленова. Директор училища, покойный Пошман {Пошман, Сем. Андр., 1788—1847, директор училища правоведения с 1835 г. до своей смерти.}, по просьбе всего семейства Врангелей и моего товарища Завойко, да и по действительной своей доброте, взялся просить Поленова, чтоб тот исходатайствовал мне место в Азиатском д-те, куда я преимущественно желал, как в преддверие на Восток. Директор Азиат. д-та Сенявин {Сенявин, Лев Григорьевич, 1805—1861, с 1822 по 1848 г. был директором Азиатского департ. мин. ин. дел, с 1850 г.— товарищем министра.}, пришед, по словам Поленова, в восторг от моей о себе записки, пожелал меня видеть с уверениями, что сделает все, что может. Я, в неистовой радости, что нашелся же, наконец, государственный человек, который меня понял, бросился к нему, как к спасителю. Но он, поговорив со мною с час, выразил самым прискорбным для меня образом, в каких-то язвительных блистаниях глаз и своих белых зубов и злорадных шуточках, достойных души О. И. Сенковского, что, де, вам у нас нечего будет делать: "для вашего ума нет у нас поприща, а ступайте-ка вы в министерство народного просвещения, вот, например, хоть в Казанский университет, да кончите там курс, да тогда оно вас и пошлет путешествовать; или — если не то — я попрошу Василия Алексеевича Перовского {Перовский, Василий Алексеевич, граф, 1795—1857, с 1833 по 1840 г. оренбургский военный губернатор, организатор неудачной хивинской экспедиции против киргизов. С 1851 г. снова ген.-губернатор Оренб. и Самарской губернии; совершил поход против кокандцев, взял крепость Ак-Мечеть и на ее месте заложил форт Перовский (1853).}, может быть, он возьмет вас к себе в Оренбургскую пограничную комиссию". — Ясно было, что он не хочет понять, что я, беспокоя его, просил его или дать мне место в Аз. д-те с тем, чтобы я мог доучиться восточным языкам, пользуясь только досугом и книгами института восточн. языков, потому что в профессорах этого похвального странноприимного дома мне не было решительно никакой надобности, или прямо, если будет возможность и его великодушие, отправить меня в любую миссию на самый Восток), а не в глушь, в Оренбург, где меня, как чиновника, могут затереть в порошонку, не Василий Алексеевич Перовский, человек образованный и благонамеренный, но его же чиновники, о которых я, к моему несчастию и вечному сокрушению, имел тогда понятие единственно по известному всей России, а нам черноморцам, в особенности, наезднику-шарлатану в литературе, в науке, в медицине и в службе казаку луганскому Далю {Даль, Влад. Иван., 1801—1872, литератор и ученый, составитель "Толкового словаря". Начал службу мичманом, хирург-окулист, автор многочисл. народных рассказов под псевд. Казака Луганского; с 1833 г. был чиновником особых поручений у начальника Оренб. края В. А. Перовского, участв. в хивинском походе. С 1843 г. ближайший сотрудник мин. вн. дел Л. А. Перовского.}, которого неопровержимые, но зато и единственные достоинства заключаются в его неограниченном практическом знании России вдоль и поперек. Я отказался и от Казани, и от Оренбурга, а великодушный херувим-директор наотрез отказал мне и от своего департамента, и от своих дверей, и от всего Востока, которым он распоряжался, как своим задним двором.
Свободное копирование
