Савина Марья Гавриловна
 
   Горести и скитания.

 
 МОЕ ДЕТСТВО

 Сива, 2 июля 1883 года

Нельзя назвать его радостным. Да и было ли оно у меня? Я как-то всегда чувствовала себя большой и очень несчастной. Играть с детьми, и в особенности в куклы, никогда не любила, хотя превосходно шила им платья и тогда уже проявляла вкус в нарядах. Читала до обморока. Все, что ни попадалось под руку, буквально проглатывалось мною.

Часто доставалось мне за это чтение, а в особенности за ночное. У отца было много театральных пиес, в том числе "Репертуар и Пантеон" Кони и "Драматический сборник". Эти два издания были моими друзьями, и теперь, через много лет, я чувствую к ним приязнь, как к чему-то родному, близкому. В сущности, в этот период я только и могла называть родными и близкими мои книги, которым я отдавала все мое время. Жилось мне плохо, и я только чувствовала себя хорошо, уходя в мир описываемой личности или воображая героиней драмы. Я никогда не думала, что поступлю на сцену, но нисколько бы этому не удивилась, так как все-таки большею частью вращалась в театральной сфере (отец уже был присяжным актером).

Пансион был для меня отрадой от домашней пытки. Никогда не пойму, за что меня мать[1] так не любила! Кроме пощечин, брани, упреков в ничегонеделании, я ничего от нее не видела, и с каждым годом [было] {Здесь и далее в квадратных скобках пояснения составителя. Исключение оговорено в примечаниях. (Ред.)} все хуже. Отец любил нас по-своему, но это воплощенное равнодушие и идеальная беспечность. Да мы и видали его редко. Ссоры матери с ним превышают всякое описание; кончались они тем, что он уходил, а мать срывала свой гнев на нас, в особенности на мне, так как сестра[2] всегда умела скрыться вовремя.

Более несходных характеров, как мои родители, трудно вообразить; к несчастью, они поняли это только после двадцати одного года совместной жизни и разошлись, когда уже мне было тринадцать лет. Много я пережила, узнала в этот ужасный тринадцатый год! Нас разделили: меня, как нелюбимую, отдали отцу, а Елена осталась с матерью. Не предчувствуя, что моя жизнь до такой степени изменится, я приходила в состояние тупого отчаяния и все спрашивала себя: неужели все так живут, как мы, и почему меня никто не ласкает. Как назло, семейные инстинкты были развиты во мне чрезвычайно, а своей семьи у меня не было.

Возвращаясь из пансиона в субботу, я с восторгом говорила себе: я иду домой! но горько раскаивалась, не успев переступить порога. Почему-то каждый мой поступок, каждое слово осуждались и кличка "пансионерка" слышалась как упрек отовсюду. Сестра, как любимица, видя обращение матери, стала относиться ко мне с презрением (которое, впрочем, с большой примесью зависти сохранила и до сих пор). Единственным утешением для меня после всех колкостей и т. п. [было] забраться в мамашину спальную, где по субботам всегда горела лампадка, и на только что вымытом сыром полу, встав на колени перед строгим ликом Николая чудотворца, не молиться, а только с укором спрашивать: за что? Когда раздавался голос матери, я стремительно бросалась в угол к вешалке и там, зарывшись в юбки, рыдала до исступления, рыданиями, от которых разрывается грудь... и мне становилось легче.

Иногда меня там находили в истерике и за это опять наказывали самыми обидными насмешками, но все-таки лампадка и сырой пол были моими утешителями. В пансионе я всегда как-то пристраивалась к старшим и у меня не было подруг. Училась хорошо и особенную способность проявляла к танцам, французскому языку и географии.

Древняя история очень занимала мое воображение, и я охотно готовила уроки из нее, зато терпеть не могла немецкого языка, и вот по какому случаю. У нас давали шифр: красную ленту через плечо (у меня есть портрет с первым шифром десяти лет), и если в продолжение шести недель не получалось тройки, то ученица получала высшую награду или записывалась, кажется, на красную доску, т. е, первой по классу. Это было через год после моего поступления в пансион. Проносив шифр пять недель, я получила 3 за немецкие глаголы!

Шифры сняли, почестей лишили, я возненавидела немца и поклялась не учиться этому языку. Я сдержала слово, о чем, конечно, жалею теперь.