Я решил, не мешкая, открыть у себя в мастерской большую выставку. Хотелось встретиться с новым зрителем, показать народу все, что создал я за последние годы. Собрал сорок девять произведений. Дядя Григорий увлеченно был занят приготовлениями к вернисажу. Посадил молодые елочки у входа в мастерскую, стены флигеля украсил еловыми лапами, выровнял, посыпал песком дорожки.
Как сейчас вижу: он стоит в белом фартуке, с метлой в руках. Смотрит хозяином.
Так оно и есть: Григорий Александрович Карасев — председатель нашего домкома, и теперь его бывший хозяин, булочник Тихомиров, определенно робеет перед дворникомпредседателем. У входа в студию дядя Григорий установил большое красное знамя. Я послал приглашения на пресненские фабрики, друзьям-художникам. Билеты писали все мои друзья, старались изо всех сил: каждый раскрашивал их как хотел.
Настает день открытия. Дядя Григорий радостно встречает посетителей, приглашает в студию.
А народ валом валит. Идет новый зритель — взволнованный, интересующийся. Рассматривают, высказывают свои суждения, спрашивают. Казалось, вся фабричная Пресня побывала у меня в мастерской.
В центре экспозиции — беломраморный трехаршинный блок, из которого выступает фигура Паганини.
Мои друзья скрипачи Микули и Сибор, как только у них оказывалось свободное время, приходили на выставку и у статуи Паганини играли пьесы гениального композитора-виртуоза. Зрители надолго застревали в мастерской: музыка не отпускала.
Эта стихийно зародившаяся форма синтеза музыки и скульптуры оказалась весьма жизнеспособной и впоследствии, в голодном и холодном девятнадцатом году, «Дворец искусств» (наркомпросовская организация, увлеченно занимавшаяся объединением представителей всех видов искусства; во главе Пресненского дворца искусств стоял поэт Иван Рукавишников, а покровительствовал всему этому сам нарком — Анатолий Васильевич Луначарский) провел у меня в мастерской вечер памяти Паганини. Очевидец события Д. М. Мишилевич в журнале «Вестник театра», несомненно находясь под влиянием музыки, патетически описывает этот вечер: «Наш современник, с нами творящий повседневную жизнь... С. Т. Коненков путем долголетних творческих исканий создал одно из крупнейших произведений не только русского, но и мирового искусства, огромное мраморное изваяние гения музыки Никколо Паганини.
Монументальная белая мраморная глыба в сверхчеловеческий рост с гениальным творческим напряжением лица и левой руки великого скрипача — это гимн творчеству мирового духа, гимн, пропетый на языке, понятном всему миру,— языке искусства.
...Программа — не сложная... Скрипач Б. О. Сибор у ног мраморного Паганини, после нескольких скромно, благоговейно им сказанных слов о гении Паганини, сыграл с редкой чистотой, молитвенным проникновением в патетических местах и юношеским подъемом преданного ученика-потомка лучший из концертов Паганини и как дань творцу мрамора — скорбно-бравурную «Русскую» Чайковского.
В 12 часов ночи погасло электричество. Поспешили зажечь 2—3 свечи. И на фоне слабого света еще более засветилось внутренним огнем огромное мраморное изваяние...
Сибор сыграл в конце, весь ушедши в себя, безукоризненно «Чаконну» древнего гения — Баха, и это было снова данью признательности С. Т. Коненкову, создавшему такой же могучий и самобытный памятник — мудрую величественную голову Баха».
«Редкий праздник искусства», — заканчивает свой рассказ Д. М. Мишилевич. А мне к этому хочется добавить, что, по моему убеждению, пластика музыкальных образов имеет некую существенную общность со скульптурной пластикой и есть в природе этих двух искусств взаимно притягательная сила.
Об этом невольно подумалось, когда я перечитывал страницы старинного — шутка ли сказать, № 27 за 1919 год! — журнала «Вестник театра» и вспоминал высокие мгновения слияния искусства с духом революции. Я вспомнил, как в мою мастерскую в ноябрьские дни 1917 года шли и шли пресненские рабочие — герои революции, приходили крестьяне из Филей, с каким благоговением слушали они скрипичные пьесы Паганини, как я был горд тем, что мое искусство близко и понятно революционному народу.
На выставку привез «своего» Баха Анатолий Францевич Микули. По моей просьбе для посетителей по нескольку раз в день играла прелюдии и фуги Баха моя крестница Наташа Кончаловская. Казалось, беломраморный Иоганн Себастьян Бах в эти минуты блаженно улыбался, смежив веки, закрыв свои усталые, мудрые глаза, он слушал Наташино исполнение, и вместе с ним, так же сосредоточенно, слушали музыку посетители выставки. В мастерской стоял рояль. Музыка постоянно звучала в домике на Пресне.
Старые мои друзья, музыканты Большого театра Ромашков, Тазавровский, не забывали меня. Они же привели во флигель на Пресне братьев Шведовых — талантливых выпускников консерватории. Старший — Иван Шведов учился на композиторском отделении. Он прекрасно знал музыкальную классику и новейшие сочинения русских и западных композиторов. Из этой энциклопедии я почерпнул многое.
Иван Шведов любил пресненский флигель и мог там играть часами. Я с интересом относился и к его собственным сочинениям: как только открылся серьезный повод, попросил его написать кантату. Это было в 1918 году, когда я работал над мемориалом в память павших бойцов революции. Кантата должна была прозвучать в момент открытия памятника.
Дмитрий Шведов готовился стать дирижером. Сосредоточенный, сдержанный, он больше слушал, чем говорил.
Оба Шведовы стали моими преданными друзьями. Их постоянно влекли к себе мои скульптуры — я готов был без конца слушать Ивана, исполняющего бетховенские сонаты, пьесы Чайковского и Листа, проигравшего мне полностью «Бориса Годунова» и «Хованщину», познакомившего меня со Скрябиным и Равелем. Я восторгался неторопливыми, всегда значительными суждениями Дмитрия, вскоре ставшего дирижером Тифлисского оперного театра.
Простые, глубоко интеллигентные, талантливые русские люди братья Шведовы оставили в моем сердце светлую по себе память.
Свободное копирование
