На 16-й выставке Московского товарищества художников кроме «Паганини» мною были показаны мраморная реплика на тему античности —«Менада» и «Портрет Ольги Николаевны Якунчиковой в испанской шали».
Ольга Николаевна любила эту красивую узорную шаль. Когда она позировала мне, сидя на краешке стула, в накинутой на плечи шали, мне чудилось, что я слышу мажорные аккорды вступления и голос, под стать шаляпинскому, поет знаменитый испанский романс Глинки на слова Пушкина.
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сном.
Исполнен отвагой,
Окутан плащом,
С гитарой и шпагой
Я здесь под окном.
Мне хотелось подхватить эту мелодию. Видимо, прежде чем замолкли в душе последние слова и аккорды музыкального шедевра двух гениев, я успел найти желанный строй композиционного портрета. Работал с дерзкой веселостью.
В считанные дни бюст вылеплен мною в глине и переведен в мрамор. Я установил его на удобной подставке, любуясь делом рук своих. И тут знакомый голос у дверей:
— Сергей! Я к тебе... Разрешишь ли зайти?
Это художник Мешков, мой приятель и компаньон. Вдвоем мы ведем преподавание в частной школе В. Н. Мешкова: я по классу скульптуры, Василий Никитович по классу живописи.
Вошел, глянул на беломраморную Ольгу Николаевну и забасил:
— Батюшка-свет, Сергей Тимофеевич, да ты не знаешь, что ты сотворил. Это же шедевр! Вещь превосходная. И как хороша! Как волнует! Я не уйду отсюда без нее.
— Возьми, если можешь, — счастливый искренней похвалой друга, в тон ему говорю я.
Мешков — кряжистый молодец в модном пиджаке — без промедленья направился к бюсту, ловко подсадил его к себе на плечо и, крякнув, направился к выходу.
«Снесет. Ей-богу, снесет. От Нижне-Кисловского до Моховой — рукой подать, а в нем силища вон какая!»— не без опасения за судьбу заказной работы думаю я, пока Мешков, сгибаясь под многопудовым мраморным бюстом и с трудом удерживая равновесие, делает несколько шагов по мастерской. Наконец он аккуратно ставит скульптуру на пол.
— Не та сила. А обидно-то как — такая красота ушла! — полушутя, полусерьезно сокрушается Василий Никитович.
Впоследствии Мешков приобрел у меня мраморный «Торс» и одну из «Кор», вырубленную в Греции из пентеликонского мрамора.
Школу Мешкова мы между собой назвали «домашней». Она состояла из двух учебных мастерских, к которым примыкала квартира Василия Никитовича. Обстановка в этом немноголюдном частном учебном заведении вполне располагала к серьезной работе. Оба педагога старались не ударить в грязь лицом. Художественная общественность с интересом наблюдала за нашей деятельностью. На месячные экзамены Мешков приглашал профессоров Училища живописи, ваяния и зодчества Абрама Ефимовича Архипова, Сергея Васильевича Иванова, Константина Алексеевича Коровина. И они — обаятельный, тонкий в суждениях Архипов, глубокомысленный, серьезный историк Иванов, шикарный, по-парижски артистически одетый, стройный, с прекрасным русским лицом Коровин — безотказно приходили в классы на Моховой.
Архипов любил смотреть мои работы до их выхода «на люди» и частенько бывал у меня в мастерской в Нижне-Кисловском при доме Якунчикова. (Предлог «при» вовсе не оговорка. Мастерская представляла собой особнячок во дворе дома Якунчиковых. Богатый барин, известный по Москве промышленник Якунчиков построил его для своей родственницы художницы Марии Федоровны Якунчиковой, и, когда по каким-то неведомым причинам студия освободилась, особняк сдали мне под мастерскую с квартирой.) Я всегда с большой охотой принимал Абрама Ефимовича. Говорил он мало, но по существенным вопросам. Этот приветливый, доброжелательный, умный человек с не изменявшим ему никогда тактом истинно интеллигентного человека исподволь входил в психологию работ, всякий раз неназойливо вынося точные заключения о достоинствах новых произведений. Он был склонен горячо поддерживать новые искания в искусстве. И надо сказать, чутье на настоящее у него было редкостное. Он восхищался Врубелем и Малявиным. Модернистов — не терпел.
— Досадно. Крайне досадно, что мы упустили вас. Трубецкой плодит импрессионистов. А кто будет растить скульпторов? — теряя обычную сдержанность, с нескрываемым огорчением рассуждал Архипов. (В 1897 году меня метили в преподаватели училища, но директор князь А. Е. Львов представил попечителю — великому князю Сергею Александровичу — для утверждения в должности второго профессора по скульптуре Паоло Трубецкого.)
— Ну это уже быльем поросло, — успокаивал я его.
В другой раз Абрам Ефимович появился с какой-то книжицей в руках.
— Вот взгляните, — указал он мне отчеркнутые строчки. — Надо признать: Аполлинарий Михайлович зрит в корень.
Это была только что вышедшая из печати книга А. М. Васнецова «Художество. Опыт анализа понятий, определяющих искусство живописи». Я вчитывался в отчеркнутые Архиповым строки, поражаясь прозорливости младшего брата Виктора Михайловича Васнецова. Как далеко вперед сумел заглянуть этот художник-ученый, человек строгих знаний и смелой фантазии!
«Искусство модернистов, — писал А. Васнецов, — а также декадентская падшая содомская литература как будто нарочно выдуманы «для отвода глаз» от освободительной борьбы: подъема духа в них ни на грош, а один сплошной разгул содомии на почве психологии и невропатии...
С изменением социальных условий... изменится соответственно и физиономия живописи. Но можно только сказать наверное, что она не будет похожа на «декадентщину» и предложит формы более здоровые; какие они будут — предугадать трудно. Вероятно, благодаря той социальной буре, надвигающейся из недр ХХ века, эхо раскатов грома, который мы слышим уже над нашими головами, искусство в Европе на время замолкнет, и, быть может, содомское искусство последнего времени есть уже симптом временной смерти его... начало ее, предсмертные судороги. Но настанет день, и снова воспрянет оно, как феникс из пепла. Не умрет искусство, потому что оно есть проявление самосознания человека».
(Не того ли мы ждем в наши дни? Возрождения искусства на Западе, проявления в искусстве самосознания человека. Ведь нельзя всерьез считать проявлением самосознания человека параноические наваждения именитых сюрреалистов, ташистов, абстракционистов и проч., проч. «истов».)
А тогда, полистав злободневную книжку, я рассказал Архипову о забавном разговоре, случившемся — что далеко за примерами ходить! — в стенах моей студии.
Как-то заглянул ко мне в студию сам хозяин — Николай Васильевич Якунчиков. Я вырезал из дерева «Егорыча-пасечника».
Николай Васильевич осмотрел деревянного старца с головы до ног, пожал плечами, молвил вопросительно:
— Сергей Тимофеевич, вот вы делаете босого старика. Кому это нужно? Сделайте лучше тоскующего юношу.
Таковы были запросы эпохи. И коль я на них не откликался, то в глазах богатого барина Якунчикова, который, шагая в ногу с эпохой, выжимал все возможное из рабочих своего кирпично-керамического завода в Черемушках, который первым в Москве обзавелся автомобилем с итальянским шофером при нем, выглядел странным, никчемным человеком. Мою репутацию в глазах мало смыслившего в искусстве Якунчикова спас безусловный успех на выставке портрета его жены.
Якунчиков, убежденный теперь в том, что я скульптор не из последних, как только выставка закрылась, приказал отвезти мраморный бюст Ольги Николаевны в загородный дворец.
Где и как установить портрет, решила комиссия, в которой, конечно же, под председательством хозяина дома приняли участие автор скульптуры и автор проекта реставрации дворца Якунчикова в Черемушках Иван Владиславович Жолтовский.
Усадебный ансамбль «Черемушки» в общих чертах сохранился от конца ХVIII— начала ХIХ века. Прежде его владельцами и строителями были князья Голицыны и Меньшиковы. Новый, богатеющий на глазах хозяин Н. В. Якунчиков решил вернуть Черемушкам всю величавую красоту былого. Жолтовский, влюбленный в русский классицизм, с увлечением работал над возрождением деталей архитектурного декора, восстановлением парковых затей, украшением залов дворца.
Несколько раз я бывал в Черемушках. В ту пору поездка туда представлялась довольно дальним загородным путешествием.
Конечно. прожитые годы отодвинули события тех далеких лет, и многие вещи воспринимаются и оцениваются мною теперь не так, как раньше, но в исторической перспективе.
Свободное копирование
