Книга вторая
Народ потрясает цепи царизма
Снова в Москве.— Я принимаюсь за самообразование. — Образы, навеянные Н. В. Гоголем и Ф. М. Достоевским. — Искусный эксплуататор Филиппов. — Революция началась! Московские гтудожники на баррикадах. — Жандармы наводят «порядок» в первопрестольной.
С приездом в Москву я поселился на Арбате, сняв мастерскую на верхнем этаже доходного дома.
Скромная жилая комната, небольшая мастерская. Тишина и покой. Эта новая обстановка являла собой резкий контраст петербургской напряженной жизни, кипенью страстей и размаху в работе.
Бурные события петербургской поры, успех «Самсона» у молодежи и прогрессивных профессоров Академии, активное неприятие его академистами, всепоглощающая страсть, владевшая мною во время работы над дипломной скульптурой, конечно же, подняли меня на высоту, с которой я не желал и не мог расстаться. Я чувствовал, что «Самсон» — это мое слово в русской пластике, что, работая над образом бунтующего «Самсона», я постиг свой путь. Следовало идти дальше. Я понял, что для меня настал решительный момент. Я должен найти продолжение, найти форму для выражения того, что неясно брезжило во мне. И вместе с тем я чувствовал, что мне многого недостает как в понимании окружающего, так и вообще в знании того, что, как мне казалось, хорошо было знакомо моим сверстникам, товарищам по учебе. Было такое чувство, что я отстал от них года на три-четыре и в знаниях, и в общем развитии. Вот и принялся я за самообразование. Тургеневская читальня сделалась моим университетом, и многое множество всякой всячины было перечитано в это время.
Заново душой и разумом зрелого человека постигал я Пушкина, Гоголя, Лермонтова. Особенно близок был мне в ту пору Достоевский с его гениальной способностью к духовному самоанализу. Многие тревожащие душу вопросы теснились в моей голове, ожидая осмысления и ответа. «Пройдя» Достоевского, я почувствовал всю его боль за то, что так плохо устроена человеческая жизнь на земле. Сам Федор Михайлович Достоевский представлялся мне чуткой, доступной всякому горю душой человечества. Он воплощал собой, казалось мне, самую идею справедливости.
Во время обучения в гимназии в Рославле я запоем прочитал повесть «Бедные люди», которая потрясла меня своей глубокой правдивостью, любовью к забитым нуждою людям. Еще большее впечатление произвели на меня «Записки из мертвого дома». Герцен сравнивал образы, созданные Достоевским в этом произведении, с фресками Микеланджело.
Потом я снова встретился с великим художником слова. Это было в Москве. Вскоре после поступления в Училище живописи, ваяния и зодчества отправился в Румянцевский музей и там под стеклом витрины увидел маску Достоевского. Я словно прочитал какие-то сокровенные мысли писателя.
Мое теперешнее обращение к творчеству Достоевского, постижение философской глубины «Братьев Карамазовых», активное сочувствие униженным и оскорбленным героям его романов, осознание шекспировской мощи его трагического таланта вызывало желание со временем, когда будет во мне достаточно сил, воссоздать в скульптуре волнующий образ Достоевского, сказать о нем и мое сокровенное слово.
Со временем... А пока высокие замыслы не вызрели в моей душе, я не мог с неоправданной поспешностью браться за глину.
Не знаю, можно ли объяснить это только робостью вчерашнего ученика, но, когда Василий Иванович Суриков после нашего знакомства на открытии ХХУП передвижной выставки предложил мне сделать его портрет, я отказался от этого почетного и увлекательного поручения. Зато по собственному почину без всякого заказа вылепил в 1900 году бюст Петра Кончаловского — моего близкого друга. И все же — грешен. Давняя — с отроческих лет — любовь моя к волшебному слову Гоголя была сильнее закономерной, естественной робости перед тенью великого писателя. Дни занятий в Тургеневской читальне и вовсе подогрели мою решимость. Я принялся сочинять памятник Н. В. Гоголю. Рисовал, делал макеты. И все это без малейшей надежды на осуществление моего проекта. Тогда же, желая поддержать меня в моем бедственном материальном положении, доктор Уманский приобрел макеты памятника за сто рублей и передал их в Бахрушинский театральный музей. Много лет спустя художественный критик Н. Моргунов (сын художника А. К. Саврасова) писал об этих макетах: «К своим проектам памятника Гоголю художник делал выдержки из произведений его, которые и воплощались художником в эскизах. Выдержки были, как я помню, значительны, и они отличались особой остротой и напряженностью, в них было много психологического движения, того же стремления разорвать узы, узы другие, связывающие Гоголя».
Свободное копирование
