Отметок по письменным заданиям было шесть, не считая плюсов и минусов: «S» - «чрезвычайно», «М» - «очень», «Т» - «удовлетворительно», «N» - «более или менее», «Maatclig» - «умеренно», и «Ikkc» - «не», т. е. «неудовлетворительно». «Умеренно» означало, по-нашему, двойку, а «не» - «кол». Кроме Лив Торгсрссн и «Ротты», отметки «не» удостаивались, очень редко, только Веньке и еще наш второгодник Каспар; Эллсф - не по заслугам - не спускался ниже «умеренно», но зато и не поднимался выше, чем «более или менее». Однажды по немецкому он получил «Т». Восторгу его не было границ. Секрет же был в том, что старенькая «немка» была больна и ее заменял другой учитель, который, сам того не зная, задал уже пройденный урок.
По устным же ответам отметок было только четыре: «М», «Т», «N» и «Ikkc». Так было у всех учителей, но не так было у учительницы английского языка, мисс Шетт-Ларссн. У нее были только две отметки для устных ответов и вообще свои порядки. Это была гроза школы.
Была она - несмотря на свое прозвище «Воз мяса» (Хьстласес), которым она была обязана исключительно фонетическому созвучию с её фамилией, - высокой, костлявой, мускулистой, порывистой в движениях, с громовым голосом.
Она входила в класс - все замирали стоя.
- Good morning, children!
- Good morning, Miss Skjott-Larsen! - Называть себя «барышней», как других учительниц, она не позволяла (я ужа говорил, что ученики обращались к учительнице
«барышня», а к учителю - «учитель», без слова «господин» и без фамилии).
- Несколько секунд в классе все стояли молча и навытяжку.
- Sit down, please!
Мысадились. Но если кто-то хотел отдохнуть от стойки смирно - не тут то было! В положении «смирно» требовалось сидеть и за партой. В классе было слышно, как муха пролетит.
Однажды мисс Шетт-Ларссн, войдя в класс и поздоровавшись, объявила, что очень болен английский король, и она предлагает всем спеть английский королевский гимн (думаю теперь, что дело было не в болезни короля; пение песен по-английски входило в курс, и гимн ребята знали с прошлого года; мисс Шстт-Ларссн нужно было повторение заученной песни).
Не садясь, весь класс хором спел «God save the king». Я, чувствуя себя советским человеком и красным, молчал, но, кажется, для вида время от времени открывал рот.
Когда все усядутся по стойке (или по посадке) «смирно», мисс Шстт-Ларссн начинала вызывать к доске и спрашивать слова из прошлого урока. Дело шло стремительно. Каждый быстро выходил к доске и писал только одно слово. Напишет правильно -
«очень», сделает ошибку - «не». Так как она успевала опросить на каждом уроке не менее половины класса, то в недельном табеле эта отметка сказывалась для каждого, и ото потом имело большое значение для годовой отметки. Метод давал оглушительные последствия: за время моего пребывания в классе ошибка на доске была сделана только один раз, и притом вовсе не слабым учеником, а кем-то из лучших, - так или иначе случайно.
Каждый раз в уроке было что-то новое; сегодня мы садились по двое на парту и должны были поправлять друг друга; завтра мы читали рассказ на два голоса; в другой раз мы стоя учили великолепную негритянскую песню «Our Old Kentucky Home», и всегда урок шел стремительно, как молния, никто не мог ни охнуть, ни вздохнуть. Учились мы по знаменитому учебнику Рипмана, и, кажется, по нему нельзя был не научиться. У мисс Шетт-Ларсен, по крайней мере, было нельзя. Уже сейчас, на втором году обучения, не только Вера и я, знавшие английский с раннего детства, но и другие довольно свободно излагали содержание урока и писали сочинения по-английски, имели правильный выговор, и было ясно, что при случае они свободно смогут объясниться; действительно, оканчивая «Повышенную всеобщую Риисскую школу» (так именовалось наше учебное заведение), все ученики могли объясняться, а многие - говорить по-английски. Впрочем, причиной тут была не одна мисс Шетт-Ларссн, но и сознание необходимости выучиться: поступить на работу в контору или в магазин без свободного знания английского языка было трудно.
За свои труды «Воз мяса» был дружно ненавидим всей школой.
