Знакомство с норвежскими людьми началось для меня не сразу. Кроме моих сверстников, - которые были ребята как ребята, без всяких заметных национальных особенностей - первыми людьми, с которыми я столкнулся и невольно познакомился ближе, была прислуга.
Первая из них была фрекен Мелльбю. Это была прислуга, так сказать, аристократическая - не горничная и не кухарка, а экономка, «хюсхoлдешке». Мама тогда еще не знала норвежского, и ей нужен был кто-нибудь, понимающий по-немецки.
Фрекен Мелльбю служила в Швейцарии, отлично говорила по-немецки - лучше мамы, - и в ней чувствовалась немецкая выучка. Она ходила в белоснежном фартуке и крахмальной наколке и обращалась к маме только в третьем лице. Но с Мишей ее отношения были больше чем отношения прислуги к сыну хозяина. В начале двадцать второго года пятнадцатилетний Миша уже прилично говорил по-норвежски; у него были и какие-то норвежские знакомые, с которыми он катался по фьорду на парусной яхте «Вени». Фрекен Мелльбю читала с ним Ибсена в подлиннике, и они разыгрывали для нашей семьи сцены из «Пера Гюнта» - я помню сцену смерти Осе.
Нас с Аликом фрекен Мелльбю водила гулять, исподволь учила норвежскому языку, к которому я начал привыкать уже раньше, играя с мальчиками в саду в Люсакере, а потом в скверах Осло. Там Миша, увлекавшийся тогда легкоатлетическим спортом, устраивал соревнования по бегу между мной и моими товарищами - кареглазым, хорошо одетым Йоном и грубоватым «плебейским» мальчиком Кнютом. Скоро я болтал с фрекен Мелльбю на любые темы; помню, как я описывал ей Питер и рассказывал содержание «Евгения Онегина». После этого она достала где-то немецкий перевод «Онегина» в издании «Rеclams Univеrsum» и читала его.
Тогда же я стал читать - следом за Мишей - «Пера Гюнта». Милая Сульвейг еще в 1922 году стояла на Мишином столе в виде фарфоровой куколки, связанной с какими-то его лирическими воспоминаниями. О ней им были написаны стихи:
В один из дней суровых и печальных
Я шел один по улице глухой.
Мой слух, внимавший пенью духов дальних,
Едва ловил трамвая странный вой.
Я равнодушно шел - и вдруг нежданно
На что-то светлое мой взор упал:
В витрине между львом и обезьяной
Я маленькую куклу увидал:
На лыжах девочка бежит куда-то,
И взор ее надежды полн и сил -
Я вниз сошел по лесенке горбатой
И за три кроны куколку купил…
А разве знал торговец бородатый,
Что он мечту мою мне возвратил?
Мише тогда было пятнадцать лет, и в нем жила детская любовь к девочке, к Лене Разумовской, умершей немного лет спустя. Мечта его была мне неизвестна и непонятна, но девочка на лыжах действительно излучала свет и радость, и недаром эти Мишины «Осенние песни» кончались строками надежды, столько раз потом повторявшимися мною:
Снег хрустит под ногами,
Значит - настала зима,
Все бело, и над нами
Ласковей смотрят дома.
Осень уходит, и с нею
Злые уходят сны,
Утром - небо синеет,
Ночью - звезды видны.
Стали резвиться дети,
Старый кончается год.
Что-то нам двадцать третий,
Новый год принесет?
И год за годом с первым снегом приходили мне на память эти полудетские строчки:
Что-то нам двадцать пятый,
Новый год принесет?
Что-то нам тридцать первый… тридцать третий… тридцать пятый… тридцать девятый… сорок первый… сорок третий, сорок пятый, Новый год принесет?
А я знал, что и в мою жизнь обязательно забежит светлая девочка на лыжах.
«Пера Гюнта» я знал наизусть многими отрывками, но, конечно, понимать что-нибудь тогда толком не мог. Главное в нем тогда были звучные стихи:
Шьлoтт оверь шьлoтт сей б?юггерь -
Хей! Фор эн шйнненне пyтт!
По-видимому, у фрекен Мелльбю был тяжелый стародевический характер, и, может быть, она питала распространнную тогда среди норвежцев неприязнь к советским русским. Вскоре у нее начались нелады с мамой, и она ушла от нас.
Свободное копирование
