-478-

Александр
 

26 февраля 1899. Масленица.

Ночь с пятницы на субботу. Петербург

Ну-с, г.богач, давайте побеседуем! Получил от тебя вчера открытку, до того мелко написанную, что с трудом можно было прочесть. Богач! Не жалей чернил, не будь скрягой! Стыдно.

Вчера я послал тебе вторую порцию твоих старых экскрементов заказной бандеролью. Третья порция будет заключать в себе "Встречу" и "Письма из Сибири". Переписка этой последней будет произведена лицом, нанятым за пять руб. и начнется с Чистого понедельника. Я же переписывал тебе не из усердия и не из желания подлизаться к богатому брату, а по глупости Дофина, воспрещающего брать старые комплекты на дом и не пускающего в помещение редакции чужих людей. Воленс-ноленс приходилось скрибере самому. Теперь это уладилось, и строчить будет наемник. Я же за труды считаю за тобою четвертку корешков или 1/2 ф. махорки.

Дела университетские сложны; все в них спутано, запутано и перепутано. Началось так. В былые годы питерские студенты 8-го февраля напивались, ходили толпами по Невскому и горланили гимн. В прошлом году ворвались в цирк Чинизели, прекратили представление, заняли арену, велели оркестру играть гимн, пропели его без шапок и мирно удалились. Для предупреждения сих беспорядков в текущем году Боголепов велел ректору Сергеевичу "озаботиться". Ректор за несколько дней до акта вывесил объявление, в коем стращал студентов законной карой. Студенты обиделись, сорвали дважды объявление и решили на акте во время речи Сергеевича молча разойтись. Но нашлись две буйные головы, кои свистнули. Их вывели свои же, и дело обошлось в стенах благополучно. За стенами же уже стояла пешая и конная полиция, бог весть кем и зачем приглашенная. После акта студенты вышли на улицу мирно и тихо, но полиция загородила им дорогу к Дворцовому мосту, категорически запрещая идти мимо Зимнего дворца на Невский. Отсюда -- драка, полицейские нагайки, окровавленные головы, оторванные уши и.... политическое преступление. Клейгельс едет к государю и докладывает, что он спас государство от политической гидры. Государь благодарит. Это поддает пороха и отваги полиции. 9-го оскорбленные студенты собираются в университете и постановляют на сходке, чтобы вести себя тихо и смирно, но лекций не посещать. Является опять полиция, переписывает, разгоняет, запирает университет и 500 человек высылает на родину. Молодежь уже всех высших учебных заведений собирается в лице своих главарей на Выборгской в пивной и постановляет всюду прекратить лекции до того, пока начальство не даст гарантии насчет полицейских арапников. Постановлено скандалов и сходок не чинить и вести себя корректно. В один и тот же день и час во всех высших учебных заведениях студенты заявили своему начальству, что они -- самые верноподданные, но на лекции ходить не станут.

Клейгельс, Горемыкин, Победоносцев и бывшее 3-е отделение объявили Государю, что вспыхнул политический мятеж. Царь поверил было, но здесь случилось нечто. Пришлось Ему ехать на какую-то выставку. Его экипаж полиция направила было по Николаевскому мосту. Но он почему-то велел кучеру ехать по Дворцовому мимо университета, где в это время Клейгельс грозил толпе студентов у запертого полицией университета сослать всех в Сибирь, колесовать и повесить. Завидев экипаж Царя, бунтовщики сняли шапки и радостно заорали "ура!". Ранее этого Витте (финансы), бывший на акте, рассказал Государю, как было дело, объяснив все обидою от объявления и горячностью молодых голов, а через два-три часа подал в этом же духе мотивированную записку, которую подписал также Ермолов, Хилков и Протасов-Бахметев. Все они -- за молодежь. Горемыкин, узнав об этом, подал свою записку, где доказывает "политический умысел". Далее профессор Военной Академии Н. П. Симоновский (кстати -- мой приятель), лечащий во дворце, тоже рассказал историю Rex'у, как она была, в духе обеления студентов. Через несколько времени приглашенный во дворец начальник академии Пашутин подтвердил то же, обвиняя полицию. Профессор унивеситета Фаминцын показал во дворце то же самое. Все это совершалось очень быстро, дня в два. Царь позвал тогда Боголепова и велел ему рассказать, что было на акте. Боголепов сконфузился и ответил, что он не был. "А товарищ министра был?" -- "Нет, тоже не был". Rex повернулся спиною, вышел и выслал сказать, что аудиенция кончена. Затем, во время драки с полицией, пострадало несколько сыновей великих мира сего. Отцы и матери -- к Rex'у и, конечно, осветили дело яко же подобает. После всего этого у Rex'а составилось ясное представление о том, что полиция поусердствовала более, чем следует.

Но это еще не все. Существует старый, вдовствующий двор, не желающий терять влияния, и молодой -- идущий юношески на послабления и гуманность. Партия старого двора так настроила Мамашу, что она долго горевала перед Сынком, сожалея бедную побитую полицию... Ее партия жужжит ей в уши, что дело небезопасно, что дело скверно, что начинает выдвигаться прежний социализм, что нужны репрессалии. Но молодой Rex, успокоиваемый своей партией, мало верит этому. Ему нужны доказательства.

И доказательства эти набираются... По Питеру расклеиваются прокламации. Студенты возмущаются, срывают их, несут начальствам и говорят, что это -- на них клевета. Начинают следить и находят, что прокламации расклеивает и разбрасывает сама полиция, которой нужно доказательствами терроризировать кого надо. Общественное мнение возмущено.

Тогда избирается другой путь. Является в типографию "Нового времени" полицейский пристав и дает печатать объявление: "Детка 17 сентября. Куда писать. До 25 марта ожидание без понуждений, а после -- свобода действий. Гусыня". Объявление на 1-й странице. Впечатление получается. Одни видят в нем эхо семейной драмы, а другие в "Гусыне" видят Московский университет, а в "Детке 17 сент." -- Харьковский университет (17 сент. для Харькова = 12 янв. для Москвы: Татьяна). Ждут, что дальше будет. В большом свете говорят, и говорят много. Через 2 дня после напечатания приезжает к старику Суворину некто большой по чину и рассказывает, что он только что из Комитета министров, где это странное объявление истолковано как фальшивый иносказательный призыв одного университета другому и что это -- дело полиции, ищущей доказательств. Старик сидел за полосою. Посмотрел, а там уже и ответ стоит: "Детке 17 сент. Отец просит писать во 2-е почт, отделение предъявителю кредитного бил. за No 000". Тотчас же звонят по телефону в типографию, велят подать оригинал ответа и наводят справки. Оказывается, что и ответ доставил тот же самый полицейский, который доставил и 1-е объявление. Карты раскрылись. Объявление не было, конечно, напечатано. Полиция и Горемыкин били на то, что если детка 17 янв. и откликнется, то инкриминирующее письмо попадет не в лапки Гусыни, а в руки полиции и послужит доказательством крамолы. Старик на другой день ездил куда-то с объяснениями, но результатов я не знаю. Вероятно, он сам писал тебе.

Затем история наружно затихает, но внутренно кипит. Курсистки педагогических курсов стали горою за студентов. Находясь под непосредственным покровительством поэта K.P., они сумели добиться того, что он приехал к ним на курсы. Тут они вручили ему петицию студентов и от себя прибавили кое-что в защиту их. Все это, конечно, дошло до Rex'a. В конце концов назначается уже известная тебе из газет комисия Вановского, считающегося абсолютно честным и беспристрастным человеком.

Студенты, узнав об этом, собираются в своих домовых церквах и служат молебны за Государя, которому, однако же, об этих молебнах докладывается, как о насмешке...

Клейгельс перемещен в Казань.

Но и это не все. Черт дергает старика написать "Маленькое письмо", тебе, конечно, уже известное. Молодежь возмущена и пишет ему уйму негодующих писем, начинающихся, начиненных и кончающихся подлецом. Старика это ужасно волнует и портит ему кровь. В своем кругу он читает целую лекцию самооправдания и печатает второе письмо. На этот раз эффект получается совсем не тот, которого ожидал старина: студенты всех учебных заведений делают коллективное постановление отказаться от чтения нашей газеты, впредь ее не выписывать и подписчиками более не состоять. В конторе получена масса писем, приглашающих прекратить доставку. Старик теперь ходит и храбрится, но храбрится виновато.

Это уже, если хочешь, и финал. Теперь все тихо, общественное брожение улеглось, и по городу ходят под секретом только фотографии, снятые из окон Академии художеств и изображающие избиение студентов арапниками. Ждут теперь, что скажет комиссия Вановского. Царя все очень хвалят за эту комиссию.

Теперь -- о переписке. Я тебе невольно наврал. Ты и не писал "Ненастья", это ошибочное заглавие стоит в заголовке газеты, а самый фельетон называется "Несчастье" (жена долго колеблется перед изменою мужу). "Миряне" -- действующие лица духовенство (письмо: "повремени, дьякон, посылать").

Теперь такой разговор. Ежели моих планов ничего не нарушит, то в 1-х числах апреля я буду в Одессе определять своего Николая на службу на корапь, и очень возможно, что заеду и к тебе в Ялту, проведя в Одессе водопроводный съезд. Приеду с собственным чаем и сахаром. Хочешь -- не хочешь -- жди бедного родственника.

Жена кланяется, дети здоровы, я -- так себе, а ты хоть и богач, а все-таки глуп и мизинца моего не стоишь... Доругай себя сам: к концу этой длинной цидулы ужасно устала рука.

Не желая из гордости состоять с тобою в родстве, не подписываюсь.

P.S. Не пиши так безбожно мелко! Что за фантазия томить чужие глаза!..