-461-

Александр
 

6 декабря 1898, Петербург

Высокочтимый Ялтинский братец.

Получил, наконец, твое письмо и, вероятно от радости, третьи сутки страдаю метеоризмом и поносом, чему отчасти помогают и потребляемые мною за едой яйца всмятку и кислая кочанная капуста с барабанским маслом. Зело и низко кланяется тебе Баранцевич[1] и просит меня приписывать тебе в моих письмах неукоснительно от него поклоны. В декабре исполняется 25-летний юбилей его писательства. У нас собираются поздравить его, и пишущая братия уже начинает гудеть по-шмелиному, обсуждая, как и чем его поздравить. Наша нововременская яма участия в этом не принимает. Ты сделал бы недурно, если бы черкнул из Ялты Баранцевичу парочку поздравительных строк. Я по крайней мере поздравлю.

Погребал святителя: высокопреосвященнейший Палладий отыде ко Господу, и лаврские архимандриты и монахующие уже рассказывают публике, со слов очевидца -- владычня послушника, как ангелы принимали душу почившего, в белом были, сладкогласно пели и проч. В пандан к этому полиция публику на панихиды не допускает. Идут толки, будто Горемыкин отказывается от своего министерского портфеля по случаю содеянных им промахов по неурожаю, каковой приказано именовать недородом. Старика не вижу. Дофин ходит, как бык с нахмуренным челом, и смотрит на всех подозрительно. Гей орет и свирепствует, как душевнобольной, и все поворачивает вопреки законам природы и здравому смыслу. Черман остроумно выразился по этому поводу, сказав, что у Гея шарманка играет наоборот. Кстати, Черман изгнан из редакции Дофином, но назло продолжает писать статьи специально для разбора, чтобы бесить Дофина. Между ним и Дофином был крупный разговор, и Черман сказал Дофину: "Если меня выгонят на улицу, то я не пропаду, потому что у меня хоть какая-нибудь голова да есть, а вот если бы вас судьба лишила наследственных миллионов и выбросила на улицу, то вы погибли бы". Дофин загадочно улыбнулся и подписал отставку. Черман, впрочем, не унывает.

Дома у меня все благополучно. Мишка учится и насобачивается по-немецки. Флакон поступил в переплетное мастерство, брошюрует приложения к календарям и газетам и говорит, что весьма доволен своим новым положением ("лучше, чем учиться в гимназии"); один только Николай пока еще -- неприкаянный. Кстати, сегодня он именинник.

Лечебницу для алкоголиков Ольдерогге открывает 1-го января 1899 года. Затея на островах не выгорела. Мешает финляндский патриотизм и сепаратизм.

Некто Слепцов желает предпринять переиздание некоторых твоих сочинений и подсылал уже ко мне соглядатая с зондом. Я рекомендовал соглядатаю -- лицо тебе неизвестное -- прислать Слепцова ко мне, а тогда я буду-де знать, как говорить с ним, защищая твои интересы. Если объявится, напишу немедленно.

Желаю здравствовать на многие годы. Сердце дурит: из лап медиков не выхожу. Говорят, что я здорово "нахлестал" его алкоголем, а теперь, когда алкоголь брошен, нахлестываю его непосильной работой и чрезмерным трудом... Впрочем, я вам, медикам, верю мало. Я здорово пил в 80-х годах, а теперь -- конец 90-х. Десятилетняя давность прошла, значит, сердце ерундит не по закону, и вам, медикам, не мешало бы при ваших диагнозах иногда советоваться с юристами.

Жена кланяется. Метеоризм продолжается.

Получил из Ялты письмо от прислуги гостиницы "Франция", сестры Катьки. Катька давно вышла замуж и уехала куда-то из Питера. Ответил и послал удостоверение из адресного стола, в коем значится, что танроцкая мещанка Екатерина Прокофьевна Константинова в Петербурге не живет. Так и знай, ибо адрес мой дал ты и, вероятно, к тебе опять приставать будут.

Кланяйся от меня местному городскому голове и спроси местного полицеймейстера, хорошо ли он управляет вверенною ему Ялтою.

Тоска какая-то сердечная угнетает.

Весь твой Гусев.