-114-

Александр
 

29--30 марта 1887, ночь, Петербург

Тридцать три моментально!

Сейчас говорил с Сувориным. Книжица твоя печатается[1]. Всю работу по ней возложили на меня, так что убавить и прибавить, вставить и выкинуть -- зависит только от меня, а по сему все свои дальнейшие распоряжения адресуй прямо мне. Завтра я иду в типографию принимать бразды правления по печатанию твоего чада. Надеюсь, что при моем гениальном вмешательстве у тебя в венке славы прибавятся лишние лепестки. История с пропавшим письмом мне весьма не нравится. Его носила в ящик Танька и божится, что опустила. Что же касается до телеграммы, то у меня на крючке висит квитанция; если хочешь -- пришлю для удостоверения.

Анна по-прежнему в больнице. Тиф, кажется, ослабевает, судя по приближению кривой температуры к нормальной, но кашель и мокрота усиливаются. Питают ее молоком, бульоном и моим портвейном, каковой уже стоит мне 6 р. Кроме того, больница деньги любить: сиделкам давай, сестрам давай (конфекты), фельдшера тоже берут и сторожа не отказываются. Выходит так, что возьмешь в конторе 10 руб. и идешь в больницу; возвращаешься уже только с 2 рублями. Жалование я уже забрал, построчную плату -- тоже и почти все оставил в больнице. Штанов себе не купил. Со страхом жду Святой, ибо трем холуям в редакции надо дать на чай, дома прислуге на платья и дворникам, и прочая, и прочая; за квартиру платить тоже надо. Не знаю, как и извернусь. Придется, вероятно, взять вперед апрельское жалование. На строчки же расчитывать нечего, ибо на Страстной и на Пасху заседаний нет, и придется свистать в кулак. 1-го апреля в больнице месячная смена дежурств и сестер, и нянек; придется снова задаривать. Каждая ванна стоит полтинник, иначе будет сделано грубо и небрежно. Многое я рассказал тебе в пропавшем письме[2], а теперь повторять не хочется. Одним словом -- буду помнить кузькину мать.

Дети здоровы. Колька скучает за матерью, ищет ее и скулит: "Мама". Возил я его к ней -- только расстроил и ее, и себя. На прислугу надеяться не могу и поэтому беспокоюсь, когда не бываю дома. Писать по состоянию духа не могу, да и не на чем, кстати. Танька сломала у стола ножку метлой, как она говорит. От этого, как ты можешь видеть, почерк приобрел благолепие. Нервы у меня паскудны и живот болит; хожу жидко и часто и под лжицей болит.

Был у меня на столе пожар: сгорели мои рукописи, брюшюры и буренинская книга. Потушили вовремя. Убыток литературный и потеря России еще в известность не приведены. Итак, друже, бери сапоги под мышку и поезжай себе спокойно на юг. О книжице позабочусь со всем тщанием и не только не пропущу слова, но даже своих несколько фраз вставлю и вообще все места, которые мне не нравятся, я переделаю по-своему и слог исправлю.

Не знаю, напишу ли я родителям поздравление: не до писем мне теперь, а особенно официальных. Вразуми, чтобы не обижались и верили, что от этого чувства не изменятся. Пасха будет для меня печальна. Анна и теперь плачет о том, что встретит праздник в больнице, а на самую Пасху еще хуже разбередит и себя, и меня. Я и так каждый день от часу до четырех провожу у ее постели и выхожу всякий раз с тяжелым чувством и мыкаюсь, как маятник, между нею и детьми.

Жду твоего большого письма. Вероятно, наши эти письма встретятся в Бологом. Жму руку. Гиляю передай, пожалуйста, в ответ на его письмо, что его рассказ отложен на после-пасху.

Твой А.Чехов.

P.S. Никак не соберусь написать обещанные письма Троицкому и Вальрондту.

Стадницкий тебе кланяется. Я ему еще не заплатил.