-98-

Александр
 

29 января 1887, Питер

Алтоне.

Надеюсь, ты получил от меня извещение, что я не живу более на Пушкинской, а обитаю на Кавалергардской в д. No 20, кв. 42. Ты мне писал, что в конце этого месяца я тебе мог понадобиться для твоих финансовых дел, т.е. переводов гонорара, но до сих пор я от тебя никаких распоряжений не получал и думаю, что их ты не делал, ибо по справкам на прежней квартире писем мне, как оказалось, не было. Если же письма от тебя и были, но до меня не дошли, то благоволи принять это к сведению, памятуя, что я всегда готов служить тебе. Переехал я 20-го января. С этого момента и начинай летоисчисление своих распоряжений, подпавших под сомнение.

У меня к тебе покорнейшая просьба походатайствовать за меня перед Иваном. Он был так добр, что снабдил меня перед отъездом в Питер своим черным сюртуком. Я обещал ему выслать его обратно, но не могу этого сделать по такой причине: "Новое время" поручило мне посещение разных техническо-археологическо-экономических обществ и мои заметки печатает по пятаку за строку, что дает мне, кроме жалования, средним числом от 1 р. 50 к. до 2 р. в сутки. Без сюртука в заседания являться нельзя, а мой "спинджак-петанлер" пришел уже в неприличное состояние. Не продаст ли мне Иваша своего сюртука? Для меня выслать деньги будет гораздо легче, чем сюртук, который мне необходим ежедневно. Ценю я одежину в 20 р. и буду высылать деньги по мере заработка, но не менее 5 р. в месяц. Будь добр, не откажи в посредничестве по сему многоважному вопросу. Не будь штанами и превратись в маклера.

Получил я письмо через "Осколки" от Гиляя. Оно залежалось долго в конторе и еще долее у меня на столе без ответа. Он просит узнать о судьбе его нового рассказа. Дело это не так легко, как кажется. Вся беллетристика, получаемая в газете, читается кем-либо из трех: Сувориным, Бурениным и Федоровым. Все они бывают в редакции в неопределенное время и при справке ссылаются друг на друга или говорят: "Не помню хорошенько, надо будет посмотреть". И это "посмотреть", как вещь для них не важная, тянется довольно долго. Поэтому, если увидишь Гиляя, скажи ему, чтобы ругал кого повыше, а не меня. Буренин считает его талантливым и, судя по его произведениям, дает ему не более 20 лет и надеется, что он выпишется.

На тебя еще сильнее сыплются обвинения в том, что ты много пишешь и не отделываешь. Один осел, битый многажды в Болгарии и пишущий под псевдонимом "Русский странник", целый вечер не давал мне покоя и мешал работать (по фамилии Кочетов), говоря на эту тему. Все присутствовавшие молчали (Гей, Федоров, Маслов, военный муж, получивший нагоняй на Невском от генерала (о нем и ты, и он сам мне говорил), Прокофьев, Коломнин и еще кто-то). Видимо, они не спорили потому, что соглашались; а момент был самый свободный, располагающий к прениям. Григорович от тебя в восторге и все дружески щупает мои бока при встрече. С другой стороны Суворин мимоходом в две пятницы сокрушался на тему: "А ваш брат, голубчик, субботника не прислал!" Мирись с этим как знаешь: я пишу тебе факты, конечно, с моей личной оценкой и освещением.

На днях в каком-то литературном обществе, куда я не попал, так как по неведению заседал в другом (и имени этого общества даже не знаю, но узнаю), кн. Урусов читал реферат о тебе и твоих литературных работах. Публично ли, частно ли и по какому праву было это, я не знаю и отчета в печати нигде не встречал. Коломнин, который сообщил мне это известие, о результатах тоже не знает. Жалею, что могу сообщить так мало, но если узнаю больше -- не премину изложить подробно.

Дам тебе совет прямо от души. Мне ежечасно приходится слышать массу разноречивых отзывов, начинающихся словами: "Извините, хоть вы и брат ему..." или "Так передайте как брату...". Все они складываются в моем сознании, как убеждение, что в тебе есть Божия искра и что от тебя ждут -- чего, и сами не знают, но ждут. Одни требуют большого, толстого, другие серьезного, третьи отделанного, а Григорович боится, чтобы не произошло размена таланта на мелкую монету. Тебя читают строго: во всякой фразе ищут тенденции, оценивают даже сухарик (почем фунт), который прячет твой поп[1], и входят в нутро докторши, моющей белье. Многие говорят: "Это еще что, а вот погодите, дайте срок, не то еще будет..." А что будет -- и сами не знают, но веруют и ждут. Эта вера и упование бессвязная, бесформенная -- не увлечение, а чаяние общества, жажда поворота. Дальше и лучше я выразить не сумею, и не требуй. Я еще сам не разобрался, но ты, вероятно, скорее схватишь чутьем, чего от тебя "ждет Россия".

Нарисовал я Суворину акварелью копии ассигнаций (ты помнишь мою страсть рисовать марки) и преподнес. Григорович сейчас же вспыхнул: "Кто ваш отец? Где ваш отец? Один сын делает переворот в литературе, а другой -- с такими художественными началами... Счастливый старик, я хотел бы повидать его..."

На сей раз я считаю за честь быть твоим братом, куда ни шло... Уж если Григоровичи и Буренины, так нам...

Слава Николая удивительно живуча. Масса Эрберов и tutti quanti {Здесь: и прочих, им подобных (шпал.).} гибнет через неделю без следа, но о нем Питер помнит и справляется при каждой встрече со мною. Мне выпала курьезная роль. В литературных кружках со мною горячо знакомятся как с Антоном, а в художественных -- как с Николаем. Сначала жмут руку сильно, а потом, узнав ошибку, едва дают пальцы. Но не в этом дело, я к этому привык. Попади Косой теперь в Питер и возьмись за дело -- он был бы на первом плане. Жалуются все на недостаток художественных сил. Убил себя в карикатуру, так и иди по ней, по крайней мере с пользой для желудка. Я ему писал об этом в трех письмах, но ответа нет. Не мне его судить, но будет очень жалко, если он снова...

Да не обижаются на меня родители и сродники за то, что я не пишу им отдельных писем: как-то не слагается, да и не подберешь слагаемых. Все нужное им они могут почерпнуть из писем к тебе, и ты, вероятно, им сообщаешь. А паче сего -- ей-богу, писать разучился. Даже тетке Федосье не нахожу материалов, а о Митрофане и говорить нечего. Тут и касторкой ничего не выжмешь. Пусть простят.

Еще раз попрошу тебя, сообщи мне, что тебе известно о Николае. Тебе известно, что я к нему привязан еще со времени студенческого пребывания в клоаках, где из-под пола выплывали рыбы и скрипка, привезенная Лободой. Что с ним? Если письма не дошли, то слава Богу; если молчит по лени, то -- сугубо, а если он обнищал духом, то грех и ему, и его конкубине, не могущей воздействовать в положительную сторону...

Если возможно, хотя и химерично, для него было бы благом переселиться в Питер. Здесь у него поднялся бы, при спросе на него, дух. Он ожил бы. Я верю в это. Верю потому, что сам испытал на себе. Работа, и не столько самая работа, сколько сознание, что я в таком-то часу должен быть там-то и сделать то-то, исключают всякую мысль о лени и пьянстве. Прибавь к этому взамен созерцания живодерских или плющихских стен -- беседу с людьми, и разумную беседу, то тебе станет ясно, что вопрос о рюмке является последним. Даже моя Анна удивляется, что я перестал пить. А я перестал не силою воли, а потому, что время заполнилось доброй, разумной работой. Меня деятельность живит, оживила бы, мне кажется, и его. Одно в Питере требуется -- паспорт. Не удастся ли тебе спереть его ко мне как-нибудь в гости, хотя бы с Анной Александровной? Квартира и стол у меня есть и найдется, с дворниками помирюсь (я их приглашал): авось воспрянул бы духовно... Отпиши.

Твой А.Чехов.

О панихиде по Пушкину узнаешь из газет. Пишу ночью 28-го. Если будет что -- напишу.