-38-

Александр
 

20 февраля 1883, Таганрог

Позднее самопознание

(тема)

Большой, не без некоторого вкуса убранный кабинет. Массивный, ореховый, московской работы стол с изящным бронзовым письменным прибором. Гипсевый бюстик Гёте, портрет дамы с расчесанным пробором в дорогой ореховой раме. По стенам золоченые рамы работы Mo. В них копии с Мурильо, Рембрандта, Н. Чехова, пастель Мясоедова и фамильный силуэт на золотом фоне. Два-три пейзажа масляными красками и несколько фотографий. У стены два шкафа с книгами с вытесненными большими буквами именами Шиллера, Гёте, Шекспира, Байрона, Гейне, Тургенева, Гоголя, Добролюбова, Толстого и масса других книг. Шкафы ломятся под тяжестью. В углу за дорогой портьерою груда дорогих альбомов. На полу большой ковер, скрадывающий шаги.

Рядом -- будуар -- спальня женщины с расчесанным пробором. Она лежит в постели. У ног ее за кисейной занавеской маленький новорожденный ребенок. Он спит. Она с ожиданием поминутно смотрит на часы, стоящие на мраморной тумбе.

"Господи, скоро ли?" -- думает она.

В передней дрогнул звонок. Старая няня заковыляла, крехтя, и через минуту в кабинет вошел он.

-- Вот и я,-- заявил он, обратившись в будуар и стараясь согреться, чтобы не внести с собою холодного воздуха.-- Как живешь? Что дочка? Заждалась?

-- Ничего, все хорошо,-- ответила дама с пробором.

Он вошел, поцеловал ее в лоб и, слегка отдернув занавеску, наклонился к ребенку, сказав с отеческой нежностью:

-- Ах ты, шельма! Дрыхнет и не чувствует, что отец глядит на нее.-- И задернул занавеску.

-- Ну, что,-- спросила она с выражением настороженного ожидания,-- был ты?..

-- У дядюшки?-- прервал он, садясь с комфортом в мягкое кресло.-- Был. Он, по-видимому, рад рождению дочурки. Когда я ему сказал об этом, он истово встал с места, снял шапку и прочел тропарь, а затем уже поздравил меня с какою-то особенной улыбкой, не то говорившей "я рад твоему счастью", не то "посмотрим, что ты дальше заноешь"...

-- Ну, а крестить он будет?

-- Я приглашал его,-- с легкой неохотой ответил он,-- да, кажется, толку будет очень мало. Нужно тебе сказать, что, идя к нему, я зашел к Людмиле. Она уже узнала Бог весть откуда, что у нас родилась дочурка,-- сама знаешь, в провинции даже о пожаре знают за полчаса до его начала, а о родинах еще раньше. При моем появлении она, чуть не захлебываясь от какого-то волнения, стала поздравлять меня, затем сказала, что ей нужно поговорить со мною наедине, и пригласила меня в кухню, несмотря на то что в комнате, где мы сидели, не было ни души; в кухне, тоже пустой, она оглянулась во все стороны и почему-то вызвала меня в переднюю. Там она, дрожа от холода и поминутно оглядываясь, сообщила, что любит меня ужасно, что изо всей семьи я один из наиболее любимых ее Митрофашей членов и etc., и что мне непременно надо окрестить мою дочурку. Я удивился только наполовину. К непроходимой глупости тетушки я привык, а таинственность ее сообщения напомнила мне времена, когда моя мать тоже вызывала отца на двор, чтобы попросить его о присылке осьмушки грибов.

-- Конечно, надо окрестить,-- ответил я.-- А дальше?

-- Ты не подумай,-- зашептала тетушка,-- я вас с Анной Ивановной так полюбила, как будто вы мне оба родные, только она (т.е. дочурка) у вас незаконнорожденная. Надо скрыть.

Я вытаращил глаза.

-- Зачем же мне скрывать? И от кого скрывать?

-- Да, видишь ли, что. Я вас люблю, и Анну Ивановну полюбила, как родную, только, когда меня спросят, так мне всякий раз совестно. Я Покровскому соврала, что ты в Петербурге обвенчался.

-- Напрасно. Я ни от кого не скрываю, что я не венчан, потому что мой брак неосуществим не по моей вине. Однако, тетя, здесь холодно, пойдемте в дом.

-- Ишь ты, а я думала, что вы скрываете. А я и отцу Спиридону сказала, что ты венчался в Петербурге...

-- А это уж ваше дело.

От тетушки я отправился прямо к дядюшке. Тот с особенною ласкою принял меня в своей лавке, помолился и молча выслушал мое приглашение в крестные отцы. Затем после новой молитвы ответил мне.

-- А не лучше ли, душенька, чтобы малютку окрестил кто-нибудь из сотоварищей твоих по службе?

-- Я, дядечка, желал бы вас уже в силу тех семейных родственных уз, которые связывали нас с вами до сих пор...

-- А может быть, лучше, душенька, если бы таможенный чиновник...

-- Не думаю, дядечка...

-- Неудобно? Постарайся, с Божией помощью...

-- Дело не в старанье, а в том, чтобы вы именно, а не кто другой крестили у меня.

Дядя подумал секунду.

-- Хорошо, душенька. Но ты знаешь, что восприемники от купели ответствуют перед Богом за воспринимаемых?

-- Знаю.

-- Согласишься ли ты на то, чтобы я вмешивался в духовное воспитание ребеночка? Первое условие, чтобы посты соблюдать, как положили отцы церкви...

-- Этого не обещаю. Вы сами настолько умны, что поймете, что если бы я и пообещал бы вам это теперь, то потом нашел тысячи причин очень уважительных, чтобы не исполнить; например, раздвоение кухни, ненужное морение ребенка непитательной пищей, катар желудка и многое другое. Нет, этого не обещаю. Постная пища...

-- Ничего не значит. И маслинку скушает, и здровенькая будет... Потом, чтобы она ежедневно читала Святое Евангелие, Апостола и Псалтирь...

-- Когда подрастет...

-- Ходила в церковь, неустанно молилась...

-- Идет.

-- Не курила бы. Потом водки не пила бы...

-- Дядечка, ведь она еще в пеленках!..

Дядя улыбнулся своему преждевременному требованию. Однако быстро оправился.

-- Обещаешь, душенька?

-- Всего не обещаю, а даю вам право делать мне замечания, если вы найдете мое воспитание недостаточно религиозным, словом, даю вам право вмешательства в дела моей совести. Обещаю только воздерживаться от всяких противорелигиозных выражений и намеков при дочке, когда она возрастет.

-- Так ты мне это все напиши, душенька, на листе. Начни: во имя Отца и Сына и Святого Духа. Я обещаюсь то-то и то-то...

-- Хорошо. Напишу.

-- Потом предупреждаю тебя, что у меня есть только два крестника из евреев и оба вышли очень безнравственны. Говорю тебе наперед.

-- А разве это от вашего влияния произошло?

Дядя умолк, и мы расстались, как два будущие кума.

-- Значит, дядя крестит?-- спросила дама с расчесанным пробором.

-- Как видишь, да,-- ответил он.-- Я пригласил его предпочтительно перед другими только потому, что мне почему-то свято кровное родство. Одно меня удивляет и не нравится, что свят-муж видимо упирается и нарочно ставит стеснительные условия. Впрочем, я обошел его, давши согласие на все.

-- Еще увидим,-- сказала мать.

Через минуту снова дрогнул звонок. Вошла прислуга дяди.

-- Людмила Павловна приказали, чтобы вы сейчас же пришли к ним,-- отрапортовала она ему.

Он улыбнулся.

-- Людмила Павловна мне приказывать не может,-- сказал он, смеясь.-- Передай, что буду.

Прислуга ушла, и через час Людмила Павловна, сидя среди картин Коатс и Пайслей, повествовала следующее:

-- Теперь вам надо бы крестить не на дому у себя, а в церкви; так скорее скрыть можно...

-- Да от кого же мне скрывать! -- кипятился он.-- Мне нет никакой надобности прятать свою дочь от людей. Почему я должен прятать ее?..

-- А как же иначе?-- возразила тетушка.-- И если меня спросят, к кому пошел дядька крестить? Что я скажу? Он -- человек уважаемый, его все любят -- и вдруг!.. Ему вон скоро медаль наденут, он староста; может, и еще что... Если бы вы были обвенчаны, тогда так, а теперь уж я не знаю как.

-- Но ведь дядя дал мне согласие...

-- Мало ли что. А вдруг твои родители в Москве подумают, что мы ласкаем вас из какого-нибудь интереса. Они и так пишут.

Он поднялся с места.

-- Тетушка, мои родители могут писать вам все, что им угодно, но вас я попросил бы не говорить о них оскорбительных вещей в роде подозрений об интересах.

-- Уж это ты как хочешь, мы тебя любим, а только они пишут. И я удивляюсь Анне Ивановне, где у нее глаза были, чтобы завязать молодому человеку голову. Зачем она скрыла от тебя, что ей нельзя выйти замуж?

-- Откуда вы это знаете, что она скрыла? Почему вы знаете, что... Впрочем, не ваше дело толковать об этом. Вы здесь ровно ничего не понимаете. Заявляю вам, что отзывом о моих родителях и о моей жене вы оскорбили меня.

-- Вовсе я тебя не оскорбила. А дяде все-таки...

-- Дяде я возвращу его обещание крестить у меня. Я не хочу лишать его уважения в обществе и медали, а вам...

-- Ну медаль-то когда еще там дадут!..

-- Все равно. А вам я посоветовал бы побольше думать о том, что вы говорите. Addio...

Через час садясь в своем кабинете за свой письменный стол, он с грустью думал: "Зачем было дяде затевать всю эту глупую комедию и замешивать в нее свою жену и сплетни. Не лучше ли было прямо отказаться, не объясняя даже причин и не высказывая боязни утратить репутацию, окрестив рядом с жидами незаконного ребенка?.. Не хватило, видно, такта и святости у святого мужа. Зачем было приплетать сюда моих родных и "интересы", зачем было ответом на почетное предложение оскорблять меня! А оскорбление сильно и глубоко и тем тяжеле, что оно обдумано заранее и вложено в менее обдумывающие уста!.."

Он взял перо и написал, что в силу некоторых соображений дорогой тети Милички он считает необходимым со скорбию возвратить доброму дядечке его лестное обещание быть крестным отцом. Перед подписью он приписал: "Целую вашу руку" -- и отправил письмо.

Вечером он ждал к себе дядю для объяснений или посла от дяди, но не пришел никто. Разрыв последовал полный...

Ему стало грустно. Разрывать узы любви и родства грустно. Он было повесил голову, но плач ребенка, запавший в душу, разбудил в нем на время потухнувшую гордость и возвратил ему самосознание. Он вспомнил, что ему уже под тридцать, что он уже отец и что ему давно пора стать выше всяких предрассудков о родстве и жить самостоятельно для себя, своей семьи и ребенка.

Будет! Думайте, все дядюшки, что вам угодно. У меня есть свой очажок, свои предметы любви и своя цель к жизни. Разрыв так разрыв. Не мною он вызван и не мне вам кланяться. Аминь.

А.Чехов.