-4-  

Александр
 

27 сентября 1876, Москва

Велемудрый Антоние!

Твое письмо, адресованное на имя родичей, получено еще 25-го. Промедлил же я ответом потому, что ждал, пока мухи засерут эту бумагу, без чего я тебе не хотел посылать письма, ибо персоне такой важности, как ты, грешно посылать письмо без твоего герба. Прими от души полную благодарность за передачу письма М.Ф. (если только оно не попало в твою коллекцию).

Наши дела весьма плохи, ибо мы неповоротливы. Свои деньги мы прожили, заняли у Миши Чохова[1] 10 руб. и те просадили и сидим плачем. Что хуже всего -- потеряли всякую надежду получить место. Ходим каждый, каждый день в церковь и непременно, как ех-коммерческий человек в биржу, и слушаем толки о сербской войне и по обыкновению приходим домой ни с чем, за что нас встречают со слезами радости и фразой: "Горькое мое произволение" -- после чего мы разоблачаемся, вынимаем из кармана печатное поучение, купленное в церкви у церковного старосты, и начинаем читать вслух. При этом нас все слушают, и только изредка Художник хлопнет свою натуру по голове и закричит: "Господи, Боже мой, да когда это ты, Мишка, будешь сидеть хорошо? Поворотись в три четверти!" И затем после фразы: "Тише вы, нехристи!" -- порядок восстановляется. По окончании чтения проповедь вешается на гвоздик с обозначением на ней No, числа и фразы: "Цена одна коп. сер. Слава тебе, Господи".

Сегодня у меня был мой единоутробный брат Николай и сообщил, что они перебрались на новую квартиру в Пыльный переулок. Между прочим, пока суд и дело, если ты будешь писать им и если у тебя нет адреса, то пиши на мое имя, а если адрес новый есть, то не надо, мне же хлопот меньше.

Я себе запломбировал два зуба; один очень хорошо, а другой весьма плохо,-- надобно будет перепломбировывать.

Нового нет ничего. Все старые истории. Заложить нечего. Об этом последнем обстоятельстве очень горюет художник: "Эх, е... мать, если бы было что заложить,-- сейчас бы пошел кадриль танцевать". Он стал довольно хорошо играть на фортепиано кадриль, так что однажды я, Чохов (т.е. Михаил Михайлович), Григорий[2] и один из гавриловских приказчиков очень ловко отодрали кадриль под его музыку. А Чохов здорово канканирует. Пляшет, пляшет, потом вдруг упадет перед барыней на колени и прикладывает руку к сердцу точно так, как некогда Ваня в митрофановской церкви показал дочери отца Павла. Но об этом довольно. Передай поклон иже во святых отцу нашему, купчине Митрофанию[3], и его злочестивой жене, а также пошли ноту в Англию[4].

Ты просишь, чтобы тебе написали письма Миша и Гриша. В ответ на это я тебе посоветую вот что: Гриша тебе никогда не напишет, ибо всякие переписки и нежности он называет "ебена-мать-дипломатией", а Миша (он же Чохов) не прочь ответить тебе[5], если только ты ему первый напишешь. Он задушевный малый из числа тех, которых нельзя не любить. Напиши ему. Чем меньше вежливости и формальностей будет в твоем письме, тем лучше; чем более в нем будет развязности, бесцеремонности, тем лучшее впечатление произведет на него письмо, особенно если в нем (т.е. в письме) будет проглядывать ирония. Лиза же тебе никогда не напишет[6], ибо она училась в одной школе с нашей маменькой {Т.е. также, как и Евгения Яковлевна, плохо знает грамоту.}. Впрочем, она очень умная, развязная и начитанная девушка, но почерк и орфография подкузьмили, так что я, увидевши в первый раз ее почерк, не поверил сначала.

Теперь просьба. Если ты будешь уведомлять меня о передаче писем моих к Марье Францевне, то пиши отдельно на клочке, если возможно, запечатанном, потому что мне не хочется, чтобы всякая Ma лезла с своим носом разбирать твои письмена, адресованные ко мне. Вукову Павлу Ивановичу пожелай[7] от меня доброго здравия и вящего усердия служить по звонку, и если не трудно, напиши, кто теперь в VIII классе.

У нас все обстоит благополучно и все за исключением карманов здоровы. Николай начал новую картину: "Карантин в Таганроге", в таком виде, в каком он виден с mare prostibulum {С морского торжища (лат.), здесь -- с пирса. Игра слов: сочетание несоединяемых значений "таге" -- море, "prostibulum" -- проститутка -- породила гимназическую шутку.}, причем у него утренняя заря выходит из-за кампанейской мельницы. Мама хочет забрать в Москву Англичан и думает совершить это после дождика в четверг. Напиши, пожалуйста, был ли ты на именинах у Людмилы Павловны?[8] Я удивляюсь, как у отца быстро меняются мнения. Прежде он не позволял никому сказать что-либо худое о своем брате с его супружницей, а теперь не пропускает случая покостить их, чего, впрочем, они вполне достойны. Раз даже он дошел до того, что, говоря про них, сказал: "Книжники, суккины дети". Мне, братец, кажется невозможным такое отношение братьев друг к другу. Мне кажется, что я, в случае нужды, готов продать последние штаны и отдать брату, равно и каждый из нас так. А они -- черт их знает. Когда я спросил отца, почему его родной брат так безучастен к его положению?-- он ответил: "А хтож его знает?!", а мать вставила: "Это все, прости Господи, согрешила я, грешная. Людмила Павловна его мутит. Да вот,-- прибавила она,-- когда и ты женишься на своей М.Ф., то и ты перестанешь заботиться о братьях". А Николай изрек: "Пусть он только мне полуштоф купит, а там будь он проклят". Селиванов, по моему мнению[9], тысячу раз прав, подстрекая мать против св. отцев. У Николая явилась новая привычка: при прощаньи вместо "прощай" говорить "адио леонора". Когда ты будешь писать в Москву, припиши, пожалуйста, в конце: "адио леонора", чем премного обяжешь меня.

Твое последнее письмо произвело очень много фурора. Чохов в это время был у нас и хохотал от души. Люблю, брат, я сего человека и вполне убежден, что и ты полюбил бы его. Зубы у меня страх зудят, просто до зла. Нынче ночью я со зла от боли откусил кусок одеяла, так что в этом отношении превзошел Николая, съевшего рукав пальто. Миша и Ma так привыкли к Москве[10], как к Таганрогу; особенно Миша. Здорово изучил шестиверстовое расстояние от Кремля к городу и от города к Садовой. Да не удивит тебя слово "город". Этим словом не обозначают римского urbis и греческого πολισ и немецкого Stadt. В Москве центр urbis есть кремль, кругом обнесенный стеною, представляющей треугольник равнобедренный. Около основания этого треугольника построй квадрат, и ты получишь то, что в Москве называется "городом". Проще: вообрази букву А (аз), он состоит из вершины, т. е. А и трапеции. Трапеция сия в Москве наполнена лавками, магазинами, заключает в себе Ильинку, Варварку, Солянку (это улицы), Никольскую, синодальную типографию, народный театр и чертову гибель церквей. Это расстояние громадно. Вдвое громаднее расстояние от города до Цветного бульвара и Садовой, где живут фатер и вся яже с ним. Но Мишку ничто не устрашает. Он знает все это пространство, как свои 6 1/4 пальцев. Куда бы его ни послали -- всюду пойдет, даже туда пойдет, куда голова не лезет.

Передай поклон Ване. Ему я скоро отдельно напишу. Поклонись от меня Директору[11], если только твои отношения к нему позволяют это. Я ему несколько раз писал, но по великой его лености ответа от него не получил. Теперь, когда я тебе пишу, вечер, и я пью чай с колбасой и почти со слезами по причине больного зуба и курю папиросу фабрики "Саатчи и Мангуби". Если для тебя возможно, вышли мне табаку получше. В Москве трудно найти хороший табак. Все такая хуевина, что чертям тошно. При первой возможности я пришлю тебе деньги за табак или на табак, смотря по обстоятельствам. Если увидишь Ивана Васильева, поклонись ему до земли.

Настроение мое душевное -- самое скверное. Скучно за... Впрочем, это тебя мало касается. Думаю в Таганрог приехать, да денег не достану. Желаю тебе всего лучшего. Жду от тебя ответа на это письмо и думаю, что ты не замедлишь.

Не кстати. Если у вас в гимназической вивлиофике есть "Космос" Гумбольдта, то советую тебе почитать его[12]. Божественная книжица. Потом Гюйо "Природа и человек". А за тем серу тебе на голову и посоветую размазать так, чтобы по усам не текло, а в рот попало.

Твой А.Чехов.