С шестого или с седьмого класса, не помню теперь хорошенько, его сменил тоже Дьяконов, его однофамилец, господин уже позднейшей формации, интересный в том отношении, что это был уже не случайный учитель древних языков, подобно герру пастору или бывшему правоведу Александру Федоровичу Дьяконову, а выращенный уже на русской почве классик. Он окончил курс по филологическому факультету, кажется, в Новороссийском университете и вполне по своим познаниям соответствовал требованиям тогдашней программы преподавания. Уроки его были сухи и педантичны. Довел он нас до восьмого класса. При нем мы выдержали экзамены зрелости, а затем и потеряли его из виду. Следов он по себе не оставил никаких, ни хороших ни дурных. Это был уже установившийся и выработавшийся тип учителя-ремесленника, прозаически смотревшего на свой предмет как на кусок хлеба и нисколько не старавшийся вложить в преподавание хоть капельку души. Впоследствии он, кажется, занимал место директора в соседнем городе, открывшем у себя гимназию.
В младших параллельных классах, а равно и в некоторых основных, преподавал латынь Владимир Францевич Помян (кажется -- славянин). Держал он себя независимо, дал таганрогским обывателям богатый материал для сплетен какой-то любовной историей, до которой, собственно говоря, никому не было дела, потому что ничьих интересов она не затрагивала, и как преподаватель выказал себя довольно симпатичным человеком. Ученики поминают его добром. Человек он был порядочно образованный.
Затем наступило то неприятное и даже отчасти тяжелое время, когда в Россию учителями древних языков нахлынули братушки-славяне. В большинстве случаев это были чехи. Услышав у себя на родине, в своих славянских княжествах, о том, что в России введен отчаянный классицизм, они стали всеми правдами и неправдами запасаться за границей малоценными дипломами и с обрывками знаний повалили к нам. У нас приняли их с распростертыми объятиями и насажали в гимназии, но потом не знали, как отделаться и откреститься от них. Подавляющее большинство их оказались людьми узкими, мелочными, неразвитыми, малознающими и еще менее образованными. Симпатиями они не пользовались и воспоминания о себе оставили самые грустные.
Был и в нашей гимназии в параллельных классах один такой преподаватель латыни из братушек. Имени его я не назову. Возвращаясь однажды вечером к себе домой, он нашел на каменных ступенях своего крыльца раскрытую коробку из-под сардин и в ней -- щепотку пороха. Из этого казуса он немедленно сочинил целую легенду о готовившемся будто бы покушении на его жизнь, обвинив в этом гимназистов, которые его поголовно терпеть не могли. Отслужил в соборе благодарственный молебен с коленопреклонением по поводу чудесного избавления от смерти и не постыдился раздуть дело до того, что о происшествии пришлось послать донесение в округ. По счастью, в округе взглянули на дело трезво и никакого расследования не производили. Подозрение с ни в чем не повинных гимназистов было снято. Да и сами обыватели, падкие до всякого рода пикантных происшествий, отнеслись -- к прискорбию мнимо пострадавшего -- с полным равнодушием и даже недоверием. "Что он там выдумывает?! -- говорили они.-- Кому охота об него руки марать..."
В конце концов в течение нескольких лет министерство раскусило этих филологов-братушек, и они постепенно стали сами собою выводиться. Помогло этому немало и то обстоятельство, что у нас университеты и Историко-филологический институт в Петербурге стали готовить и выпускать в свет собственных филологов.
Свободное копирование
