Марджанов - 2

Я считаю счастьем и удачей, что на самой ранней заре моей театральной жизни мне пришлось, пусть мельком, встретиться с Марджановым.

Я еще только робко мечтала о сцене в этот бурный, незабываемый 1919 год, когда в Киеве, истерзанном гражданской войной, но все же живом и прекрасном, появился Константин Марджанов.

В течение 1918 года Киев видел многое, слишком многое: прусских офицеров с моноклями, и гетманских «синежупанников», и петлюровских гайдамаков, и обломки старого Петербурга и старой Москвы во время повального бегства на юг. Вся эта накипь была сметена Красной Армией в январе 1919 года. И тут же в израненном городе началось могучее созидание.

Во главе киевских театров стал Марджанов, человек с огромной энергией и необузданной фантазией.

Я мечтала осенью 1919 года поступить в театральную студию, учиться и работать у Марджанова и совсем не беспокоилась, как при этом сложится моя личная судьба на сцене: раз с Марджановым — значит, захватывающе интересно! Старшие товарищи, ученики студии при театре «Соловцов», помогли мне пробраться на репетицию «Овечьего источника»; тогда я впервые увидела работу режиссера, и какого режиссера! Не буду останавливаться на спектакле «Овечий источник»: о нем много написано.

То, что живет столетиями в драме Лопе де Вега, то, что было нужнее насущного хлеба молодежи тех лет, — все было воплощено в этом спектакле: «Свобода! Свобода или смерть!»

Усилия Марджанова, Юреневой, Рабиновича, даже самого скромного исполнителя роли без слов, сливались в единый мощный порыв борьбы с угнетателями.

Может быть, юность, свежесть восприятия способствовали тому, что я так безоговорочно полюбила весь спектакль целиком, что «Овечий источник» в постановке Марджанова стал для меня каким-то откровением. Но ведь я была не одна! Каждый спектакль «Овечьего источника» был триумфом: весь театр бушевал и безумствовал от восторга!

И этот вихрь, это волшебство создал он, стройный человек, с серебряными нитями в темных волосах, о котором киевская театральная молодежь рассказывала бесконечные трогательные и забавные истории.

И вдруг… событие первостепенной для меня важности: на спектакле в подвальчике-кабаре «Кривой Джимми» известный киевский журналист и критик Гарольд во время антракта познакомил меня с Марджановым. Это было так неожиданно, что я не успела ни смутиться, ни испугаться. Гарольд сказал, что я собираюсь поступить в театральную студию и что я сестра композитора Ильи Саца. Глаза Марджанова засветились очень теплым и ласковым светом, он усадил за столик меня и Гарольда и, волнуясь, заговорил об Илье. Их творческие пути неоднократно скрещивались: «Гамлет» в МХТ, в режиссерской работе над которым принимал участие Марджанов, «У жизни в лапах» Гамсуна — первая самостоятельная постановка Марджанова в Художественном театре; «Слезы» — созданный специально для Юреневой спектакль-мимодрама, — везде звучала своеобразная музыка Ильи Саца. Во всех постановках режиссер и композитор работали в чудесном вдохновенном единении, помогая друг другу.

Не только в их творчестве, но и в их человеческом облике было много общего, и их связывала большая и нежная дружба.

— Фанфары из «Гамлета» вспоминаешь и… мороз по коже! А вальс из «У жизни в лапах»! А сколько у нас с Ильей осталось замечательных, увы, неосуществленных замыслов! Как Илья был бы нужен сейчас. Что бы мы с ним натворили!

К моим мечтам о сцене Марджанов отнесся очень тепло, сказал мне несколько ободряющих и задушевных слов, которые привели меня в совершенный восторг, а на прощанье добавил:

— Значит, я, во всяком случае, увижу вас в августе на испытаниях в соловцовской студии. Если вам до этого захочется посоветоваться со мной, я всегда к вашим услугам. Вы мне не чужой человек, вы — сестра Ильи.

Последний акт я слушала и смотрела сквозь какой-то радужный туман. Конечно, «Кривой Джимми» был в моих глазах лучшим, остроумнейшим, изящнейшим среди всех театров этого жанра; Курихин, Хенкин, Перегонец — чудесными, увлекательными актерами; а лучше всех был Марджанов, большой режиссер и такой простой и обаятельный человек.

В это лето я пережила тяжелое горе. Но молодость брала свое и, несмотря на переживания, в ожидании августа я усердно готовила монологи, стихи, басни.

Можно привыкнуть к очень многому; и киевляне тех лет привыкли к постоянным звукам канонады. «Это стреляют, там, на Ирпене», — говорили таким тоном, будто Ирпень находится где-то на другом полушарии.

А потом появились тревожные сводки, поползли панические слухи, которым не хотелось верить и которые оказались правдой. На север потянулись обозы. Эвакуировались киевские учреждения; Красная Армия отступала. Марджанов уехал в Петроград.

После нескольких дней артиллерийского обстрела наш многострадальный Киев оказался в руках деникинцев.

Наступили мрачные дни; осадное положение, перестрелки, обыски, расправы с большевиками.

Из зрелищ процветали только шантаны «Аполло» и «Жар-птица», где кутили пьяные офицеры.

В сентябре я была принята в студию «Театральная Академия», во главе которой стояла группа высококультурных и одаренных преподавателей — актеров и театроведов. Но обстановка для работы была крайне неблагоприятная.

Помещалась наша «Академия» возле Золотоворотского сквера, возвращаться приходилось поздно, на темных улицах бесчинствовали, грабили, приставали к женщинам офицеры «дикой дивизии». Но нас, молодежь, поддерживала уверенность, что все это ненадолго, и несмолкаемая канонада в окрестностях Киева воспринималась теперь как близкое освобождение.

Мы, студийцы, часто вспоминали Марджанова, его постановки в соловцовском театре, его заботу о молодежи, его грандиозные планы. Вслед за Марджановым в Петроград уехали некоторые выпускники театральных студий, и мы завидовали им. В Петрограде была блокада, было холодно и голодно, но каждый из нас охотно переносил бы любые лишения за право работать с Марджановым.

Вот об этом периоде киевской жизни мы вспоминали с Константином Александровичем в Тифлисе, в «Симпатии» — так называлась шашлычная, где на стенах в овальных медальонах были портреты великих людей, все совершенно одинаковые; различить их можно было только по усам, бакенбардам, прическам, а главным образом по подписям: Сократ, Лермонтов, Наполеон, Галилей — у всех было одно лицо, с удлиненными черными, как маслины, глазами.

Марджанов спросил Луначарского:

— А помните Петроград?

И снова в его передаче воскресали страницы яркой созидательной работы режиссера-новатора, вечного искателя непроторенных путей.

Анатолий Васильевич вспоминает постановку Марджанова «К мировой Коммуне» в Петрограде в 1920 году, в которой участвовало четыре тысячи человек. Ни до, ни после нельзя было увидеть равного по грандиозности зрелища. В этот же период Марджанов предложил Луначарскому широкий план создания массового театра под открытым небом в излучине Москвы-реки, возле бывшей дачи Ноева, где самой природой устроен великолепный амфитеатр. Он же разработал режиссерский сценарий «1 Мая». Поистине, марджановская фантазия была неисчерпаема.