Батальон стоял верстах в четырех от Шуры. Приехав, я был очень рад, встретив штабс-капитана Вертгейма командиром 1-й мушкетерской роты; старый знакомый по службе в 3-м батальоне и опытный офицер, он мог мне дать немало полезных советов, особенно по части приема роты. Благодаря его указаниям я окончил прием довольно скоро и без особых затруднений, а затем уже всецело отдался командованию, стараясь знакомиться с людьми, запоминать их фамилии, вникал в мельчайшие условия ротного хозяйства (в те времена довольно сложного), в правильность нарядов и прочее. "Хочу -- половина могу". Стоит только искренно захотеть и с энергией взяться за дело, тотчас и окажется, что "не святые горшки лепят". Не прошло двух месяцев, я уже так вошел в свою роль, что некоторое презрительно-ироническое ко мне отношение старых ротных командиров как к "штафирке", то есть к статскому, совершенно исчезло, и когда приходилось обсуждать какое-нибудь обстоятельство, до ротных дел относящееся, мое мнение тоже выслушивалось.
В конце апреля нас перевели из аулов в саму Шуру и расположили лагерем. Батальон нарядили на работы по укреплению [Работы производились инженер-поручиком Фолькенгагеном, известным впоследствии строителем Петровского и Потийского портов]: люди рыли канавы, насыпали бруствер и т. п., а нам, офицерам, приходилось простаивать при них целые дни напролет. Когда не было наряда на работы, производились учения каждой роты особо. Тогда я преимущественно занялся ружейными приемами с той бесплодной, напрасно мучившей людей эквилибристикой, которая в те времена считалась чуть не альфой и омегой военной науки.
Довольно вспомнить одни ефрейторские приемы, чтобы стать в тупик перед ослеплением, царствовавшим в сильных сферах военного мира! А нечего было делать: требовалось знать и требовалось, чтобы все это делалось чисто, в такт, чтобы весь батальон сделал прием, "как один орех щелкнул". Ну, вот и разведешь, бывало, роту "покоем", то есть три шеренги строились наподобие буквы П, да часа два и дерешь глотку, командуя "от дождя, на погребение" и т. п., а там опять сведешь шеренги и начнется "заряжение на двенадцать темпов". Если бы теперь проделать что-нибудь подобное, то это было бы наипотешнейшее для военного человека зрелище.
Мы с Вертгеймом нанимали вместе на окраине Шуры вблизи лагеря квартирку и вообще были в хороших отношениях, хотя ни по летам, ни по понятиям ничего общего у нас не было. Я часто пользовался его советами в разных вопросах по командованию ротой, но не мог подражать его способу обращения с солдатами, а он не скрывал своего неудовольствия за "нежности", как он называл мои отношения к людям. В одно утро я услышал из комнаты Вертгейма сильнейшее хрипение. Вбежав туда, застал его лежащим на кровати с налившимися кровью глазами, без движения, только сильный хрип обнаруживал жизнь. Тотчас призванный доктор нашел сильный апоплексический удар, все принятые меры ни к чему не повели: перевезли его в госпиталь, где он ночью и умер, уже не приходя в сознание.
Хождение на работы и учения продолжались до конца мая. В это время прибыл в батальон недавно произведенный из капитанов Ширванского полка майор Д.-Б. в качестве младшего штаб-офицера. Уже с первых дней он обратил на себя внимание своей фигурой, своим особого рода забавным франтовством -- перетянутой в рюмочку талией, какими-то панталонами с раструбами, преуморительной папахой (тогда в кавказских войсках папахи заменяли каски), но еще более своим писклявым фальцетом и особым складом речи, пересыпаемой фразами из переводных романов и повестей отечественных писателей, ныне давно забытых. О чем бы ни зашла речь, он тотчас прерывал всякого стереотипной фразой: "Нет уж, позвольте, это вовсе не так". Впрочем, как лицо неначальственное держал себя пока не свысока, а как бы снисходительно товарищески.
Свободное копирование
