Просматривая путевую книжечку, в отделе метеорологических наблюдений, всегда аккуратно веденных в экскурсиях, я нахожу записи погод от 19 мая до 6 июня: за это время мною отмечены только три дня без тумана, все остальные время — сырая мгла, ветер, густой туман, изредка вьюга и дожди.
«Туман, туман, туман! — записано в дневничке. — В палатке такая погода показалась бы еще неприятней, но в домике живем неплохо. В сравнении с палаточной жизнью — роскошно. Спим раздеваясь, умываемся; вымокнув, сушим одежду не на себе, а перед печкой. Вот — только погоды. Сегодня быстро вернулись в избушку: усилилась метель. Не видать за несколько шагов, замела даже окошечко. Пережидаем. Пьем чай, играем в самодельные шашки, слушаем одним ухом философию Коноплева:
— Проснулся вчерась и думаю: какой сегодня день? Думал, думал, вспомнил, — воскресенье. Так. Значит, надо рожу мыть для праздника? А потом на память и пришло: ведь воскресенье-то уже прошло — ночью ведь живем. Стало быть — ночь понедельничная! Как же праздники считать-то будем? Вырежу я палку с зарубками и каждую седьмую отмечу тавром. И зарок такой положу, — как на сон отходить, зарубку новой зарубкой нарезывать, а то не разберешь, который праздник, которые будни!..
— Платон, зачем палку делать, у нас календарь есть. В нем не только воскресенья, но и положение солнца на каждую секунду показано; когда луна восходит и заходит, как звезды поднимаются — все есть. Вот он морской альманах. Даже обозначено, когда будут затмения и восхождение каждой планеты.
— Вот и назначен лунный восход! Где она, луна-то? Я позабыл, когда ее и видел! А по-моему так: если с устатку спать по-настоящему, то очень просто, можно полторы суток проспать. И в нашей стороне проснешься другой раз после обеда — не сразу поймешь: утро или вечер, а здесь — вон как! Что день, что ночь — все равно, а солнышка по сколько дней не видим. Вот вам и морской манах!.. Приедем в Россию, и вдруг окажется, что неверно здесь жили. Сколько греха-то будет!
— Платон, брось умные разговоры, — вступает Линник, — все равно никакой палки не сделаешь! Давай лучше топор точить, наверное затупился.
Топор остер. Но нет и дела. И спать больше нет мочи. Накалена докрасна чугунная печь. На нарах — мечтатель Коноплев и положительный Линник…
А на воле — метель сменилась густым туманом. Воздух совсем неподвижен. Но тишина зимы ушла. Несутся какие-то шорохи, часто слышен свист невидимых крыльев, тяжким вздохом ухает в проливе оседающий снег. А по ночам с невидимых берегов всегда доносятся зовущие птичьи голоса…
— Платон, пойдем на базары [1].
Туман непрогляден. Снег вязок и труден для ходьбы. На лыжах — невозможно: липнут к дереву пудовые комки, под пяткой — ледяные кочки. Месить ногами снежную кашу, увязая по колено, тоже нелегкое дело. Но мы достаточно научились упрямству. Похватывая на ходу снег для утоления жажды, упрямо идем под мокрыми каменными обрывами. С невидимой нам в тумане верхней части этих каменных стен валятся оторванные морозами крупные камни и застревают глубоко в снегу.
— Платон, ведь так, пожалуй, голову проломит?
— И очень просто!
Платон останавливается под самым обрывом, снимает шапку — рад поговорить — и скребет пятерней мокрую, кудлатую голову.
— Вишь, сколько накидало!
— Так вот тебя сейчас и стукнет по голой голове, как по орешку.
— Ну, ну. Не так страшен черт! Уж и в самую голову! Авось и не заденет!
Навстречу тянут глупыши — буревестники (Fulmarus glacialis), ледяные чайки (Larus glaucus) и чайки-клуши (Rissa tridactyla). Чайки против обыкновения молчаливы, не вертлявы, летят, не меняя пути, на нас внимания не обращают.
— Платон, почему чайки молчат?
— Гнезда строят, вишь, рты-те мусором полны.
Убили несколько чаек и буревестника для коллекции. Коноплев долго щупает буревестника и хмурится.
— Самку убили… С яйцом… Грех!
…Ночным ветерком раздуло туман. Выявилось полночное солнце, и показалось нам «ущелье чаек». Рядом с ущельем живут кайры-пискуньи (Uria mandti). Даже днем, когда кайр нет на базарах, можно узнать, где их гнезда. На отвесных обрывах, с трещинами и уступами. Там всегда набивается снег. Глазу чудится, что это белые полосы на крылышках кайр; подойдешь поближе — нет ни одной. Ночью белых пятнышек становится больше — кайры прилетели с полыньи. Самую птицу рассмотришь только вблизи, услышав тоненький посвист. Близорукому не рассмотреть совсем: черное оперение сливается с цветом скалы и снежным узором на ней.
Мы часто, оставив ружья, подползаем сверху к самому обрыву и, свесив головы, долго смотрим на жизнь непуганой птицы. Кайры видят пришельцев, беспокоятся немного, повертывают головы, но, если не делать резких движений, не улетают. Потом осваиваются и почти не смотрят на нас.
Видим, как кокетливые самки разбирают перышки клювом, словно кровавым внутри, потом счищают кармин-но-красными лапками с клюва пух и долго трясут коготком. Слышим негромкий птичий разговор, пискливо-протяжный. Драк у кайр не видали. Тихие, незлобивые птички. Всю ночь, до позднего утра, пищат на обрывах, присаживаясь иногда на лапки и прикрывая их пером. Спят неподолгу и чутко.
Гнезда кайр тут же в трещине, выстланной пухом и перьями, выщипанными матерью из собственного брюшка. В это время у всех самок живот между лапками обнажен.
Мы пробуем спугнуть одну кайру с гнезда. Она не сразу поднимается, а прежде укрывает яйца пухом, подпихивая его движениями клюва.
Сходим с обрыва, а одна любопытная птичка слетает вслед. Почти остановилась в воздухе. Смешно растопырив лапки и часто-часто махая крылышками, она долго рассматривает нас.
— Не стреляй, — шепчет Коноплев, — смотри, брюшко-то выщипано!
Так же туманно, но теперь к туману прибавился дождь. В сенях норвежской избушки озеро; вода везде: наступишь покрепче на половицу, и оттуда брызжет фонтаном вода. Идти далеко невозможно: уходишь в месиво воды и снега выше колена. Через полчаса такой прогулки возвращаешься мокрым с ног до головы.
Как-то дождь перестал ненадолго. С вершины нашего маленького островка стало возможно осмотреться. Как сильно переменилось все за две недели! Вместо белесого неба — темно-синие тучи, таких мы не видели с осени. Горы запестрели проталинами, у берегов образовались забереги-лужи. На проталинках, щебеча и играя, прыгают резвые пуночки, а около убитого нами тюленя стайка слоновокостных чаек (Pagophilia eburnea) ведет с огромной чайкой-клушей войну за право на внутренности убитого.
Грохот разносится по воздуху. Что это, гром прогремел, или звук ледникового обвала?
— Разрази меня на месте, — да ведь это гром! — кричит мне с восторгом Платон.
Свободное копирование
