Глава седьмая
Ночь, усеянная звездами, ты прекрасна.
Но не слишком ли могущественные крылья
даешь ты нашему духу, крылья, которые
больше, чем можем вынести…
Фритьоф Нансен
«Давно, в юности, мечтал ты, читая Нансена, Кэна и Норденшёльда [1], о далеком чудесном Севере, о льдах, о молчании зимней ночи, усеянной звездами. Ты завидовал видевшим те чудеса. По прочитанному ты создавал образ и жадно стремился к нему; но не верил сильному духом, когда тот в минуты страстного стремления к жизни восклицал: «Кто вспомнит эфемерное существо, умевшее сковывать в цепи звук и свет, которое было так неразумно, что целые годы своего краткого существования проводило в странствовании по замерзшим морям?» Ты не верил, — пусть кратка жизнь, пусть наше существование — жизнь однодневки, можно отдать время даже из столь непродолжительного бытия, лишь бы видеть край, где не закончены еще дни творения, край, ждущий разумной воли для размещения стихий.
«То были расплывчатые мечтания ранней юности. А теперь в зрелом возрасте ты сидишь, пишешь эти строки в каюте с замерзшим иллюминатором и вспоминаешь мечтания, капризом судьбы превратившиеся в действительность. После кипучей жизни громадного города ты теперь в крошечной каютке, одной из таких же других на борту корабля, затертого льдом.
Пробивается в иллюминатор слабый рассвет и спорит со светом керосиновой лампы, но не может пересилить. А в коридоре уж совсем темно — где-то в самом конце его горит тусклая свеча. В кают-компании три-четыре человека. Один склонился над чертежной доской и что-то тщательно перерисовывает из своей записной книжки на новую карту. Другой читает, еще одни — сидит над вычислениями, бормоча: «Прямое восхождение… ноль, ноль, два, семь, три… девять, ноль, один… Как девятая высота, так и заест, якорь-то ее раздери!.. Два, пять, косинус…» — Это труженики. А вот еще двое с шахматной доской пристроились на углу стола — сегодня уже одиннадцатая партия… Открыта дверь в каюту Седова. Он там. На столике — раскрытая книга, но сидящий смотрит не на страницы. Рядом с книгой карандаш и бумага, там колонка цифр — расчеты путешествия к полюсу, его неотступная мысль. Откуда-то из каюты вдруг доносится через распахнутую дверь отрывок спора: «…работать как англичане, устраивая склад за складом, или обладать нансеновским счастьем и его же энергией»… Потом заходит в каюту весь заиндевевший боцман и спрашивает: «А что, шлейки-то для собак будем еще шить, али нет? Нужно бы про запас, а то вчерась опять какая-то голодная постромку съела!..»
Кусочек жизни. Опять вспоминаешь читанное, и в голову приходит: когда после чтения ярко написанных книг сталкиваешься с самой жизнью, с действительной жизнью, всегда остается чувство, что авторы умолчали о самом главном: о каждодневности. Она есть и здесь. Да, ночь, усеянная звездами, прекрасна! Но если б прилететь взглянуть на нее и сейчас же улететь, на душе не осталось бы никакого следа, во всяком случае не больше, чем от всякого мимолетного явления или феерической сцены на театральных подмостках. А между тем действительно есть что-то в ночи, дающее «слишком могущественные крылья нашему духу».
Да, немного времени прошло, как ты оставил прежнюю жизнь, а уже существует нечто, заставляющее сказать: во мне есть перемена. Новое входит изо дня в день, — нельзя еще определить, в чем оно, — но день за днем прошлое отрезается от настоящего бесповоротно».
Такова одна из страниц дневника вскоре после исчезновения солнца: оно, казалось, унесло с собой старый порядок мыслей, а ночь приближала к другим, еще не додуманным до конца.
А солнце уходило. 25 октября я писал: «Как темнеет с каждым днем. Около восьми, когда просыпаюсь — ночь еще глубока. Только в десять начинает немного светать. Удивительный рассвет! Весь воздух насыщен темнотой. Рассвет силится прогнать ее, и не может. Окрашиваются торосы с южной стороны, но в угрюмой тени отражено ночное небо. Даже затмение радостнее такого бессильного рассвета.
Свободное копирование
