9.
Еще в конце зимы 1963 развернулась кампания против так называемых «абстракционистов», которая вскоре превратилась в разгром всей молодой оппозиционной литературы. Газеты злобствовали, заставляя вспоминать о «волне всенародного гнева», накрывшую несколько лет назад Пастернака. Теперь они обрушились на Евтушенко, Вознесенского, Аксенова, а заодно и на «Новый мир», Виктора Некрасова, Эренбурга... И все это — стоило Никите Сергеевичу, подать команду, махнуть платком!.. В Караганде трещали тридцатиградусные морозы, бесилась метель. Поэт-пьянчужка, заехавший в «шахтерскую столицу» из Алма-Аты подкалымить, с пафосом распинался в «Социалистической Караганде» по поводу«некоего Авербуха», в чьи стихах «процветает абстрактный гуманизм», который куда-то не туда уводит советских людей, куда-то не туда зовет... Под вопли об «абстракционистах» сталинисты сводили счеты со своими противниками, наступила расплата за1956 год... Наша пишущая братия в Караганде была растеряна, негодовала, пыталась понять, что происходит, но мало было видно сквозь обросшие инеем, замороженные окна, сквозь воющую, валящую с ног вьюгу...
И все-таки жизнь не стояла на месте. В августе того же года в Гаграх Никита Сергеевич слушал, как Твардовский за вечерним чаем читает написанную десять лет назад поэму «Теркин на том свете» и, должно быть, помирал с хохоту, а вместе с ним и Шолохов, и Федин, и Леонов, и Полевой, и многочисленные иностранные литераторы, приглашенные на дачу к Хрущеву в тот день... Поэму напечатали в «Известиях». Посветлело и у нас в Казахстане. В Союзе писателей произошли перемены, коснулись они и «Простора», где главным редактором был назначен Иван Петрович Шухов. С его приходом в журнале наступила новая эра..
Нежданно-негаданно в комсомольской газете «Ленинская смена» только что назначенный главным редактором отчаянный сорвиголова Юрий Зенюк напечатал — в десяти номерах — самый рискованный кусок из моего романа — о встрече героя со следователем в погонах МГБ...
Через некоторое время Зенюк приехал в Караганду, я отправился к нему в гостиницу. Было сумрачное осеннее утро, номер на четыре-пять человек, еще не успевших после ночного сна привести себя в порядок... Я спросил, кто — Юрий Зенюк, назвал себя... Через пару секунд, еще не сказав друг другу ни слова, мы обнялись и расцеловались. «Ну, что, не открутили вам из-за меня голову?» — было первое, о чем спросил я. «Да ведь это не так-то легко сделать!» — рассмеялся Зенюк, худой, с тонким и узким, каким-то подчеркнуто интеллигентным лицом, и похлопал себя по длинной, на редкость крепкой, жилистой шее.
День был воскресный, мы поехали к нам домой, сели за стол — и закончили разговор к часу ночи. Мы будто встретились после долгой разлуки и теперь спешили рассказать, что произошло за это время с каждым из нас...
Потом я часто думал о том, что в ту пору соединяло людей, столь разных по характеру, положению, пережитому опыту... Вероятно те, кто жаждал обновления, кто взвалил на свои плечи ношу ответственности и долга — перед расстрелянными, замученными, сгнившими в лагерях отцами, перед историей, перед своими посапывающими в кроватках потомками, — все они шли на любой риск, напирали голой грудью на штыки демагогии, пытались штурмовать бастионы из окаменевшего, расписанного цитатами дерьма, и любая брешь в неприступной, на века и тысячелетия («тысячелетний рейх!») воздвигнутой сталинистами крепости соединяла, удесятеряла усилия... Оттого-то, наверное, «я» каждого так легко, так органично входило в общее «мы». Тут не было «моей победы», «моего поражения»: и победа, и поражения — «наши», для тех, кто соединялся в «мы», не имели значения ни возраст, ни, разумеется, пресловутый пятый пункт...
Свободное копирование
