Кто, если не ты?.. - 2

2 . 

Первой пришла рецензия из журнала «Знамя», подписанная членом редколлегии Дмитрием Ереминым:

«Если говорить прямо, то автор, в сущности, хочет доказать своим романом ту, становящуюся ходячей в некоторых кругах нашей художественной интеллигенции лукавую мысль, что борьба Партии и передовых сил нашего общества с космополитическим «поветрием» в конце 40-х годов и с мутной волной ревизионизма в конце 50-х годов была вовсе не честной борьбой революционных сил с чуждыми буржуазными влияниями в области идеологии, а наоборот  — от начала и до конца эта борьба была якобы отвратительной и реакционной «охотой за ведьмами», продиктованной интересами культа личности, что она явилась кровавой травлей наиболее честных и передовых советских людей, и прежде всего молодежи. А происходило это, по мнению автора, потому, что в нашем обществе господствовали мещанско-бюрократические приспособленцы и перерожденцы. Именно таков в своей сущности весь пафос романа. Такова судьба Клима Бугрова, «борца по натуре, поэта по душе».

Повторяю, охотников изображать наше недавнее прошлое именно в такой трактовке за последнее время появилось немало и будет, похоже, появляться все больше. Я не отношусь к их числу .

.... Честные, преданные идее «третьей Революции» герои становятся все более одинокими. Их травят, их судят, их топчут сильные своей сплоченностью ничтожества. Окружающее их общество является сверху донизу обществом «ползающих на карачках» и тех, кто заставляет ползать других, сам закрепившись в органах власти. Возлюбленная Клима, Кира, не выдержавшая испытания в неравной борьбе и поэтому отвергнутая Климом, говорит: «Вокруг не волшебники, не злые духи, а просто ... свиньи, просто свиньи  — и больше ничего! Мы боролись за идеи  — а им наплевать на всякие идеи, они будут служить любой, которая их накормит! Вот и все, Клим, ты не можешь себя обманывать и не видеть этого!» И Клим «знал, что она права. Той тусклой, сволочной правотой фактов, которых не отвергнешь словами».

...Мне хотелось обратить внимание редакции журнала на самое главное из того, что составляет пафос, идейно-творческое направление этого произведения и что я не могу считать полезным и справедливым в разговоре о нашем недавнем прошлом, с которым настоящее связано крепкими узами идейно-политического родства.

Роман по меньшей мере требует серьезной перетрактовки главных идейных посылок и мотивов. Без этого он, по моему глубокому убеждению, нанесет лишь вред и автору, и журналу.

10 октября 1962 г.»

Той осенью я отправился в Москву и в редакции «Знамени» встретился с Ереминым. Он приехал с дачи — специально, чтобы увидеться со мной, и, войдя в комнату, где я дожидался его, был румян, свеж, от него попахивало лесной сыростью, травкой-муравкой, прелыми листьями... Он прошелся, пробежался эдаким колобком от угла до угла, плюхнулся в кресло, потер руки.

— Забавный, забавный роман вы написали, что говорить... — весело щурясь, произнес он. — Только понимаете ли вы, на чью мельницу льете воду?.. Вот вопрос! — И так же весело, снисходительно, лучась добродушием, стал объяснять, что враждебные, антинародные силы, цепляясь за ошибки, допущенные в прошлом, стремятся втоптать в грязь все самое святое для советских людей, разрушить их веру в партию, в социалистический строй... И дальше — о международной реакции, происках поджигателей новой войны....

Я смотрел в его чистые, налитые прозрачной влагой глаза, смотрел на младенчески-румяные щеки — и не верил себе, не верил, что я в Москве, в двух шагах от Пушкинской площади, в редакции всесоюзного литературного журнала... Я растерялся. Я не знал, как, чем ему возразить. Я подумал о Премирове, о Педро, о Чижевском... Об Аскинадзе, о Зуеве-Ордынце... Я спросил у румяненького колобка, прикатившего в редакцию со своей подмосковной дачи, — знает ли он, что такое — Караганда?.. По мере того, как я рассказывал ему о Караганде, мне все менее важным представлялось то, ради чего я приехал — судьба романа... Мне хотелось одного: поколебать, смутить этого уютно расположившегося в кресле здоровячка, обжечь его глухое, обросшее жиром сердце... Но лицо его из румяного стало серым, в глазах появился режущий ледяной блеск.

— Что ж, может быть, вас напечатают, — сказал он в ответ. — Но для этого вам придется перейти на другую сторону улицы Горького, и там вас примут с распростертыми объятиями!.. — Он простер правую руку в ту сторону, где находилась редакция «Нового мира».