Финал - 1

Финал

Далее в дневнике возникает провал. Это тем более обидно, что весь дневник, все описываемые в нем события тянулись к той самой кульминационной точке, которая оказалась опущенной. Почему? Во-первых, каждый допрос заканчивался подпиской «о неразглашении». Во-вторых, ожидался новый обыск, они могли бы прочитать кое-что о себе, а это их еще больше бы насторожило и разозлило. В-третьих, мысли, высказанные на страницах дневника, могли бы лишь усугубить нашу вину (в их глазах)... И потому страницы после 27 июня остались белыми, незаполненными.

Я постараюсь изложить все, что сохранила память — спустя более полусотни лет, стараясь ничего не исказить и не преувеличить.

На другой день после выпускного вечера мы с Шуркой Воронелем встретились в областной библиотеке, в читальном зале, и простились только около пяти часов, отправившись по домам. Мне было идти через весь город, от центра до окраины, где находилась Первая городская клиническая больница, где мы жили у тети Муси.

Я прошел уже полпути, когда на дороге, почти вплотную к тротуару, по которому я шел (мне хорошо запомнился этот момент), притормозила черная тупорылая «эмка». Из нее вышел длинного роста, белокурый, в белой рубашке человек и обратился ко мне:

— Вы — Юрий Герт?

— Я.

— Садитесь.

И вот что странно: я ничуть не был удивлен этим приглашением. Напротив, я как-будто ждал чего-то такого. Я сел в машину, на заднее сидение, и не спросил — куда мы едем, зачем... Как будто какая-то властная сила овладела мной и требовала только безоговорочного, безмолвного подчинения... Я ничуть не усомнился в том, куда меня везут, и в самом деле — машина развернулась, помчалась в обратном, через весь город, направлении и остановилась за пару кварталов от библиотеки — на улице Свердлова, перед входом с большой черной доской, по которой золотом было написано:

МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

Вероятно, не тогда, не в тот момент, когда белокурый отворил дверцу «эмки», выпустил меня и затем ввел в здание, перед которым притормозила машина, — не в тот момент я подумал, что в подобное я здание, только с надписью «НКВД», десять лет назад входил дядя Илья, а годом позже — тетя Вера... Теперь очередь была за мной.

Белокурый, пропустив меня вперед, проследовал по лестнице второй этаж. Здесь, перед обшитой коричневым дерматином дверью стоял то ли стул, то ли скамья с несколькими подушечкообразным сиденьями, в точности не помню, помню только, что, усевшись, я промаялся часа полтора, а то и два, в ожидании... Чего?.. Сам не знаю. Казалось, про меня попросту забыли. Тогда зачем сюда меня привели оставили перед дверью, из-за которой временами выходили какие-то люди, выходили, входили, ничуть не обращая на меня внимания... Помню, я даже, соскучась, достал из кармана блокнот и что-то стал записывать в нем. Но кто-то из выходящих-входящих предупредил: ничего не записывать, не положено... И я сидел, томился, придумывал разные причины, почему я здесь...

Наконец меня пригласили войти. Я сидел перед столом, за которым находился капитан, чью фамилию я не запомнил, хотя он вежливейшим образом представился, протянул руку и пожал мою. Вообще внешне вел он себя безупречно. Во время нашего разговора достав из стоявшего от него по правую руку сейфа том Плеханова, цитировал, то ли поправляя, то ли опровергая мои доводы. Раз даже открыл передо мной пачку «Казбека», предлагая мне закурить, я отказался, но этот его жест мне польстил, капитан считал меня вполне взрослым...

Дальше я постараюсь изложить суть допроса, как он запомнился мне, опуская детали.

Положив перед собой допросный бланк, выводя каждое слово каллиграфически-четким почерком, капитан вписал в бланк мои общие анкетные данные, спросил, что известно мне об отце, и перешел к родственникам: что мне известно о брате отца, Илье Гидеоновиче Герте, что — о сестре отца, Вере Григорьевне Недовесовой... Что я мог ответить?.. Илья Гидеонович Герт был арестован как враг народа... Второй муж Веры Григорьевны Недовесовой тоже был арестован как враг народа... Кажется, они оба получили по десять лет... (На самом деле оба были расстреляны). Вера Григорьевна получила пять лет лагерей в качестве члена семьи изменника родины...

Капитан записывал все сказанное с бесстрастным лицом, у меня же в груди что-то заколыхалось. Я и сам почувствовал себя.... Не в своей, по крайней мере, тарелке. Затем последовали вопросы, связанные с перепиской между тетей Верой и мной, и хотя мы в основном обсуждали весьма отвлеченные литературные проблемы в своих письмах, самый факт переписки почему-то внезапно стал выглядеть криминалом. Особенно после того, как капитан положил перед собою на стол отпечатанные на машинке копии наших писем...

Потом он осведомился, известно ли мне, что это за девочка, Вика Турумова, с которой я также поддерживаю письменные отношения? Знаю ли я, что ее мать отбывала срок в лагере?.. Да, сказал я, это я знаю, но Вика — честный советский человек и за свою мать не отвечает... Известно ли ему, капитану, кто и когда выразил мысль, что «дети за родителей...» Да, подтвердил капитан, ничуть не смущаясь, и задал мне вопрос, который совершенно выбил у меня из-под ног всякую почву:

— Известно ли вам, — спросил он, — что ваш друг Александр Воронель был приговорен советским судом к отбыванию наказания за контрреволюционную деятельность?..

Я был совершенно оглушен. Ошарашен. Я не поверил. Как, Шурка Воронель, мой друг, ничего такого не рассказывал мне?.. Значит, это ложь, выдумка! «Контрреволюционная деятельность...» Чушь! Чепуха!.. Я так и сказал моему следователю, сидевшему передо мной капитану. Он не стал меня ни в чем убеждать, только усмехнулся, но от его двусмысленной улыбки меня продрал мороз.

(Уже много позже, и не столько от самого Воронеля, сколько из его книги «Трепет забот иудейских», я узнал: «Внимательное чтение Ленина и особенно комментариев к нему в старых изданиях дало нам представление об оппозиционных программах 20-х гг. Жизненные наблюдения указывали на многочисленные язвы современности... Нас было семь мальчиков и одна девочка. Мы пришли к необходимости агитации населения с помощью листовок. Нам удалось написать печатными буквами и расклеить к праздникам до сотни листовок... Позднее я увидел у следователя все наши листовки. Было похоже, ни одна из них не пропала.» Воронелю было в ту пору 15 лет. Он провел в детской исправительной колонии 1,5 месяца, затем благодаря ходатайствам родителей суд отменил свое постановление).

Почему Воронель скрыл такой важный факт от меня в то время, когда, казалось, мы были предельно откровенны друг с другом?.. Я этого не понимал. И верил, и не верил всему, что слышал дальше. Где правда, где выдумка, и зачем она, эта выдумка, нужна, кому?..

Капитан спросил, кто из взрослых возглавлял нашу подпольную антисоветскую организацию?

— Подпольную?.. Антисоветскую?.. Организацию?..

— Да, подпольную, антисоветскую...

— Какую — «организацию»?.. Никакой организации не было!

— Как же — не было... Вы собирались, действовали по заранее выработанному плану, издавали нелегальный журнал, проповедовали антисоветские взгляды...

— Мы просто встречались, как товарищи, друзья, не было никакой «организации»...

— Ну, как же, как же не было... Когда втайне встречаются, вырабатывают политическую платформу и согласно ей начинают действовать...

—Да какая платформа... Никакой платформы не было. Мы просто говорили о жизни школьников, о том, что многие погрязли в мещанстве, а «если тебе «комсомолец» имя»...

— Да, но почему-то другие не собирались, не обсуждали... А вы не просто обсуждали, вы огульно охаивали советские порядки, все вокруг...

— Мы не охаивали, мы критиковали! Вы не можете нам приписывать то, чего не было! Разве сам Сталин не говорит о пользе, которую приносит обществу критика и самокритика?..

— Но есть разница между критикой и самокритикой, с одной стороны, и огульным охаиванием...

— Это не так! Мы не охаивали...

Капитан положил перед собой тетрадочку, в которой — как оказалось позже — был дословно переписан наш доклад «Вонзай самокритику!». Он прочел:

— «Слава, слава, слава героям! Хватит! Довольно им воздали дани! Теперь поговорим о дряни...» Это ваши слова?

— Да, мои. Точнее — Маяковского, «талантливейшего поэта нашей советской эпохи...»

— Бросьте ссылаться на Сталина, на Маяковского... Вы эти слова употребляли, чтобы охаять, очернить советскую молодежь... Кто стоял во главе вашей организации?

— Я.

— Вот видите, лучше всего честно во всем признаться... Ну, а кто руководил вами, чьи инструкции вы выполняли?

— Не было никаких инструкций, никто нами не руководил...

У меня начинало все колебаться, плыть перед глазами — лицо капитана, его пристальные, упершиеся в меня глаза, лампа с зеленым стеклянным абажуром, стена с портретом вождя в форме генералиссимуса... За окном была уже густая ночь. Я думал о бабушке, о тете Мусе — должно быть, они отчаянно волнуются, потеряв меня... Когда я отсюда выйду и выйду ли?..

— Кто разрешил вам чтение этого доклада?

— Кажется, в райкоме или горкоме комсомола... Директор школы... В точности не помню...

— Не помните... Но есть сведения, что вам никто не разрешал, вы сами все устроили... Протащили этот доклад с его антисоветскими взглядами — вопреки райкому, горкому, в частности запрету, который наложил на него товарищ Кусов...

— Это не так... Он разрешил, поддержал нас...

— А ваш подпольный журнал? Кому вы показывали его?

— Журнал мы никому не показывали... В нем не было ничего антисоветского... Мы спорили с защитниками мещанских взглядов, спорили по поводу создания советской оперетты...

— Значит, вы отрицаете существование антисоветской нелегальной организации, которая издавала никем не разрешенный, подпольный журнал, устраивала по квартирам никем не санкционированные сборища, вела антисоветскую пропаганду?

— Да, отрицаю. Ничего такого не было...

— Кто возглавлял вашу организацию?

— Мы трое — Воронель, Горжалцан и я, и еще две девушки из Ленинской школы, но они не играли активной роли...

— Вы имеете в виду Павловскую и Макашову?

— Они нам немного помогали, но вся инициатива исходила от нас.

— От кого именно?

— От меня. Я написал пьесу-пародию «Дядя Сэм», написал доклад «Вонзай самокритику» и хотел написать сатирическую пьесу о школьной жизни...

— Кто вами руководил?

— Никто нами не руководил, мы все делали сами...

Капитан задумался, потупился, вздохнул.

— Ну, а что вас объединяло? Всех троих?

— Как — что? Марксистско-ленинские взгляды на жизнь, на человека...

— А еще?

— Нас объединяло мировоззрение.. И, конечно, то, что мы учились в одной школе, в одном классе...

— А еще?

— Больше ничего.

— Ничего?

— Разумеется.

Капитан смотрел на меня как бы со стороны и издалека, наклонив на бок голову и сузив недоверчивые, подозрительные глаза.

—А национальность?

— Национальность?

— Да, это вас не сближало?.. Герт, Воронель, Горжалцан... Почему-то вы были одной национальности?..

Я думал, что я ослышался. МГБ — государственное учреждение, это не На-Костылях со своей оравой, которая поджидала меня под раскидистой чинарой... Как же можно...

— Национальность для нас не имела никакого значения.

— Никакого... Вы уверены?

— Абсолютно.

Я передаю здесь только схему хорошо мне запомнившегося допроса. Вероятно, мои ответы были не столь прямолинейны, не столь категоричны — ведь передо мною сидел капитан госбезопасности, я находился в помещении МГБ, мне(нам) приписывалось создание антисоветской подпольной организации, издание нелегального журнала. Выйду ли я отсюда когда-нибудь? Тем более — в семье у нас — враги народа... И Шурка солгал мне, умолчав о том, что с ним было... Хотя и до сих пор мне как-то не верилось в это...

Тем не менее глубокой ночью меня отпустили, назначив продолжение допроса на другое утро. Я шел домой — и не верил себе. Не верил тому, что случилось. Не верил тому, что полчаса назад сидел перед капитаном.... Не верил тому, что напоследок мне было предложено расписаться под каждым листом протокола(все мои ответы изложены в нем были каким-то и моим, и совершенно не моим языком), потом подписать коротенькую, в ладонь, анкетку — о неразглашении всего, здесь услышанного, происходившего...

Беспокоило меня и то, как дома переживают мое отсутствие... Но ни бабушка, ни тетя Муся, ни Виктор Александрович — по крайней мере внешне — ни в чем не выразили своего волнения.

Вопросы их были короткими и малозначащими. Возможно, на них подействовал мой угнетенный, вымотанный вид. Я узнал, что перед тем, как меня подхватила «эмка», к ним приезжали, устроили обыск, спрашивали, где я... Так что во всем дальнейшем для них не было никакой неожиданности...

На другой день в назначенный час я снова оказался в том же кабинете. Вопросы были все те же... В соседних кабинетах находились остальные участники нашей «организации», за исключением Гриши Горжалцана — его вызвали через несколько дней, последним.

Наши отношения с Шуркой Воронелем несколько обострились — я не мог простить ему того, что хранилось им от меня в тайне, это не соответствовало моим понятиям о дружбе.

Мне известно, что за действия, подобные нашим, судили, давали сроки, и немалые. По существу, как в средневековых монастырях зарождались разного рода еретические или даже атеистические учения, так в то время именно в среде пылких и правоверных марксистов неизбежно возникали «еретические» взгляды на окружающую действительность... Конечно, до обобщений было еще далеко, но всякая критика, всякое недовольство существующим воспринималось властями как покушение на установленный режим.