13.
Мой любимый, золотенький мальчик!
Сейчас получила от тебя открытку за 2/Х и письмо за 5/Х. Пусть эти письма старые, но они написаны твоей рукой. Я их перечитала несколько раз. Мишенька, ты обижаешься на стариков напрасно. Они тебе пишут часто, но ведь не их вина, что письма не доходят. Нет дня, часа, чтобы они о тебе не вспоминали. Ты давно стал их любимым сыном, и клянусь тебе, что я не ошибусь, если скажу, что они любят тебя больше моего брата Брони. Мать каждый день гадает на тебя и, как ни странно, получается, что ты скоро приедешь. Несмотря на то, что это неправда, мы все начинаем думать, а вдруг да приедет. Юрик начинает мечтать, как он бросится тебе на шею, как будет обо всем расспрашивать . Какие тогда наступят радостные дни!.. В этом году мы все время в разлуке, зато после твоего возвращения я ни на шаг от тебя отходить не буду. Родненький, как я соскучилась!.. Сейчас придет сыночек из школы и как будет радоваться, читая твои хоть и старые, но твои письма. Каждый день, ложась спать, он тебе желает спокойной ночи и победных боев над фашистами. Сколько проклятий посылает им вся наша страна, и все мы верим, что победа не за горами, что наступит им конец и придет освобождение всему человечеству. Родители, тетя Муся и я бесконечно целуем и желаем бодрости и здоровья. Целую каждый твой волосок.
Твоя Сарра
Юрик тебе очень часто пишет и напишет завтра отдельное письмо. Тетя Муся чем может балует сыночка. Он ее очень любит. Когда она узнает, что от тебя письмо, то прибегает специально почитать. Вот настоящая женщина и человек.
Всю жизнь с тобой. Твоя Сарра
Дорогой папа!
Получили твои письма . Рады, что ты здоров. Очень скучаю по тебе. И не дождусь того дня, когда увижу тебя. Я учусь кататься на коньках.
Крепко-крепко тебя целую. Юрий .
Мы старались, очень старались писать бодрые письма. Но вести с фронта приходили неутешительные. Мы с матерью часто говорили о Крыме, о Ялте, о нашей Ливадии... Там все, все было не немецким, не фрицевским, а нашим, нашим... Мы говорили — и оба, казалось, видели ясно, как в страшном сне, колонны марширующих фашистов перед Большим дворцом, наш Черный двор, опутанный колючей проволокой, часовых со свастикой на рукаве у входа в санаторий «Наркомзем»... И когда на оконных стеклах за ночь нарастала наледь в палец толщиной, когда наше дыхание, вырываясь изо рта, превращалось в стылом комнатном воздухе в клубочки пара, мы не роптали, ведь им, фашистам, приходилось в зимние морозы гораздо хуже, а значит можно было и потерпеть...
Мы спали, навалив поверх одеял груду разного тряпья, и по утрам сущей мукой было вылезать наружу из уютного, теплого логова. Но мы выбирались, выползали, чтобы тут же накинуть на себя пролежавшие в сундуке множество лет спорки со старых пальто, начиненные серым, торчащим из швов и прорех ватином. Они были без рукавов и нам с мамой доходили до пят. Мне казалось, примерно так выглядел Робинзон, облаченный в звериные шкуры. Мы пили чай, обнимая стаканы обеими руками, жалея упускать в пустое пространство источаемое кипятком тепло.
Согревался я по дороге в школу. То ли солнце успевало к тому времени налиться теплой желтизной, то ли снег, еще не примятый на обочине, веселил сердце своим сочным хрустеньем, то ли почти весь путь в школу, довольно длинный, через весь город (ближние школы были заняты под госпитали), проделывал я бегом или вприпрыжку, но чем ближе к школе, тем жарче мне становилось, а в самой школе, с ее разогретой озорством и шалостями атмосферой, вообще забывалось о холоде, особенно на переменах.
Тем не менее на уроках мы сидели в пальто, и учителя снимали с рук варежки или перчатки, лишь когда требовалось что-нибудь написать на доске или выставить отметку в журнале.
Свободное копирование
